Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

При этом Евтушенко и Аксёнов решили познакомить Бродского с редакцией «Юности», привели его на заседание редколлегии. Андрей Сергеев вспоминал: «Иосиф на этой редколлегии, наслушавшись того советского кошмара, в котором жили писатели “Юности”, просто лишился сознания <…> Говорил, что присутствовал на шабаше ведьм. А на самом деле это был максимально возможный тогда либерализм»[388].

Почему не случилась подборка?

Есть воспоминания Юрия Ряшенцева: «В них не было ничего антисоветского. Просто это была поэзия, отрицающая жизнь, которой жил журнал, да и все советские журналы того времени»[389].

И вот на этом моменте мы вернёмся к Губанову.

Ряшенцев говорит о непроходной «поэзии, отрицающей жизнь». Выходит, отрывки из «Полины», смоделированные в стихотворение «Художник» (и не кем-нибудь, а именно Евтушенко) – своеобразное культурное убийство юного дарования? Или нет?

Может быть, Бродский, наслышанный об этом эпизоде, отказался от медвежьей услуги Евтушенко? В беседе с Соломоном Волковым он рассказал:

«Евтушенко попросил, чтобы я принёс ему стихи. И я принёс стихотворений пятнадцать-двадцать, из которых он в итоге выбрал, по-моему, шесть или семь. Но поскольку я находился в это время в Ленинграде, то не знал, какие именно. Вдруг звонит мне из Москвы заведующий отделом поэзии “Юности” – как же его звали? А, черт с ним! Это неважно, потому что все равно пришлось бы сказать о нем, что подонок. Так зачем же человека по фамилии называть… Ну, вот: звонит он и говорит, что, дескать, Женя Евтушенко выбрал для них шесть стихотворений. И перечисляет их. А я ему в ответ говорю: “Вы знаете, это все очень мило, но меня эта подборка не устраивает, потому что уж больно «овца» получается”. И попросил вставить его хотя бы ещё одно стихотворение – как сейчас помню, это было “Пророчество”. Он чего-то там заверещал – дескать, мы не можем, это выбор Евгения Александровича. Я говорю: “Ну это же мои стихи, а не Евгения Александровича!” Но он упёрся. Тогда я говорю: “А идите вы с Евгением Александровичем… по такому-то адресу”. Тем дело и кончилось»[390].

Думается, что всё-таки ни о каком культурном убийстве и речи быть не может. Просто Евтушенко со товарищи – принципиально иная литература, советская, фрондирующая, официальная. А Губанов и Бродский – литература асоветская, одновременно очень русская и мировая, не готовая к компромиссам и византийским теневым играм.

Об этом говорил и Кублановский, правда, выставляя Бродского как человека, поначалу застрявшего между официальной и неофициальной литературой:

«Поколение до нас плохо мыслило себя вне печатания, даже Бродский при всей его тогдашней неординарности искал возможность публиковаться. Мы же страницами советских журналов брезговали почти изначально, правила социалистической поэтической жизни отвергали с порога. И это был, разумеется, не столько политический выбор – мы были тогда для него ещё слишком незрелы и “неотмирны”, – сколько органичные установки свободной нашей эстетики»[391].

«Дом с аптекой»

У Бродского было несколько московских вечеров в июне 1966 года. И, судя по многочисленным воспоминаниям смогистов, московские поэты были чуть ли не на каждом представлении. Возникает только один вопрос: когда же удалось им пообщаться, скажем так, неформально?

Один вечер случился на Филологическом факультете МГУ (на Моховой). Его устроил Евтушенко. Поэты-эстрадники должны были читать стихи о Великой Отечественной войне.

Евтушенко вспоминал детали: «Я с ходу пригласил Бродского без всякого разрешения властей почитать стихи на моём авторском вечере в Коммунистической аудитории МГУ. Это было его первое публичное выступление перед несколькими сотнями слушателей…»[392]

Владимир Алейников расписывал этот вечер так:

«…позвонил мне знакомый. Сказал, что сегодня в доме культуры МГУ на улице Герцена состоится вечер поэзии, на котором, в числе других – все равно ведь, каких – поэтов, не до них сейчас вовсе, – будет выступать недавно вернувшийся из недолгой ссылки своей с настоящим триумфом, ставший всем известным, – Иосиф Бродский. <…> Зал, конечно, был полон. На сцене председательствовал Евтушенко. Рядом с ним, за столом, сидели Окуджава и Ахмадулина. Вроде был ещё и Рождественский. Ну а с краю, особняком, независимо сразу от всех выступающих шестидесятников и весьма угрюмо, сидел, весь взъерошенный, рыжий Бродский. <…> Бродский, взмокший, побагровевший, стал читать. Все громче и громче. В раж войдя. Срываясь на крик[393]. Он читал тогда – “Мой народ”. И, конечно, – “На смерть Элиота”. И еще – “Одной поэтессе”. И потом – “Ты проскачешь во мраке…”»[394]

Второй вечер был в общежитии МВТУ им. Баумана в Лефортово, третий – в Фундаментальной библиотеке общественных наук (ФБОН), а четвёртый – на переводческой секции Союза писателей.

В разговоре с Журбиным Кублановский отмечает, что встреча произошла после вечера с эстрадниками в МГУ, и пришли смогисты в дом возле Тишинского рынка: «…мы однажды встречались в “доме с аптекой”. Этот дом упомянут в поэме Бродского “Прощайте, мадемуазель Вероника[395]”. Мы с Губановым и Аркадием Пахомовым[396] пришли туда к Бродскому. Ещё кто-то был… Читали <…> Когда я в Париже напомнил о встрече в “доме с аптекой”, он сказал, что тогда плохо соображал, потому что был с большого бодуна» [397].

А в разговоре с нами Кублановский сказал, что встреча с Бродским случилась после вечера в общежитии МВТУ им. Баумана в Лефортово: «Он читал переводы Галчинского[398], потом перешёл на свои стихи, написанные в Норинской. Присутствующие смогисты встретили их на ура»[399].

Андрей Сергеев расписывал всё детально про вечер в Союзе писателей[400]:

«В интеллигентнейшей и соответственно либеральнейшей секции союза писателей – переводческой – на регулярных средах давали выступать и оригинальным поэтам, которых не печатали. Помню, СМОГи всем составом читали стихи. Их встретили благожелательно, очень вежливо поблагодарили. Был вечер Сапгира, из-за наплыва публики пришлось переносить в помещение побольше, люди живо реагировали, аплодировали. Снова среда, читает Бродский. Присутствуют переводчики и не меньше интересантов. Может быть, Иосиф для учтивости и прочёл пару переводов. Самое главное, что он начал с тем же напором <…> И споткнулся. Потому что встретил непонимание, отчуждение. Прошибить аудиторию не удалось. Кроме того, здесь сидели живые литературные оппоненты – СМОГи. Губанов, когда