Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

переводов, но это очень трудно (он уже делал это для Бр<одского>) и скорее всего не удастся, но если достанет, то современных немцев, как у тебя с немецким языком?»

Когда Губанов узнал, что Слуцкий советует Батшеву (да и остальным смогистам) писать стихи для детей, он вскипел не на шутку и сочинил эпиграмму:

Поэт в усах и при пальто

Велит писать считалочки.

А сам-то кто, а сам-то кто?

А сам говно на палочке.

Вытащить Батшева или смягчить приговор пока не получалось. Всё, что оставалось друзьям, развлекать ссыльного поэта. Лучше всех это удавалось Вишневской:

то игриво приревнует, то придумает что-нибудь. Дадим ещё пару фрагментов из письма от 25 августа:

«Михайловой прислал свои стихи, а мне нет, да? Кстати, что ты ей написал там, эротоман чёртов, что она мне не хочет показать твоё письмо? Я подозреваю уже, что он ходит и скупает по Москве презервативы, чтоб тебе их послать. Приедут к тебе женщины, ты не бэ, ни одной приличной комбинации в России не осталось, скупили, сволочи, чтоб перед Батшевым лицом в грязь не ударить. <…> Мальчиков “у плохого Гоголя” мы уже заткнули, Холин и Сапгир помогли. А Холин – сука, растлил несовершеннолетнюю[379][380] (помнишь Аньку Данцигер у Каума и у Эдика, такая школьная графоманка, на 1,5 года меня моложе). Игорь ходит в частные дома в костюме Адама и заставляет её в голом состоянии становиться на стол и читать стихи. (Дело было у Тамки Алигер или в её присутствии, я не поняла как-то). Ну ты знаешь эту девку, она тогда была у меня с Толиком Калашниковым. Холина скорей всего 45-летняя разница прельстила, но если ему действительно её стихи нравятся, тогда он – сволочь…»

При этом многие корреспонденты Батшева пишут, что «Губанчик пропал в неизвестном направлении». Это не совсем так. Направление было известным – встречи с Бродским и Найманом, поездка с Делоне в Сухум, гульба в Москве – но всё с полным уходом в андеграунд.

Иосиф Бродский

С этим поэтом уже было немало биогеографических пересечений[381]. Рано или поздно должна была произойти встреча. Но прежде, чем об этом рассказать, посмотрим, как творчество Бродского проникало к смогистам и как воспринималось ими. И с другой стороны – как ленинградский поэт проходил через общение с московскими эстрадниками и схожие иезуитские пытки встраивания в официальный литературный процесс. Отмотаем чуть-чуть плёнку времени.

13 марта 1964 года на втором заседании суда поэт был приговорён к максимально возможному наказанию – пяти годам принудительного труда в отдалённой местности. Был сослан в Коношский район Архангельской области. На месте выбрал для поселения деревню Норинскую.

Юрий Кублановский нам рассказывал о своих впечатлениях тех лет:

«Когда я жил в Рыбинске, вольное слово доходило до меня только на бобинах. Это Высоцкий и Окуджава.

Я не знал, что такое самиздат: в Рыбинске его ещё не было. Приехав в Москву в сентябре 1964 года, буквально в первые же дни мне Володя Алейников дал почитать Бродского – машинопись на папиросной бумаге. “Пилигримов” дал, “Рождественский романс”. Во мне это отозвалось. Но “Большая элегия Джону Донну” мне не понравилась. Честно сказать, я ее так и не дочитал до конца. Хотя несколько раз принимался. Но Бродский уже тогда ходил в самиздате на равных с классиками предыдущего времени, со стихотворениями предыдущей плеяды: с Ходасевичем (“Европейская ночь”) и Мандельштамом (“Воронежские тетради”). Он был гораздо больше распространён, чем поэзия, скажем, Холина или Сапгира»[382].

Александр Мирзаян, бард-смогист, исполнял стихи опального поэта под гитару – и «Пилигримов», и «От окраины к центру», и многое другое.

Уже в мае 1964 года Губанов, заражённый Бродским, пишет[383]:

У меня волосы – бас

До прихода святых вёрст,

И за пазухой вербных глаз —

Серебро, серебро слёз.

По ночам, по ночам – Бах

над котомками и кроватями,

Золотым табунком пах,

Богоматерью, Богоматерью.

Вглядитесь в синтаксис, вслушайтесь в музыку поэтического текста – ничего не напоминает? Конечно же, всё это прямиком из ленинградского самиздата[384]:

Каждый перед Богом наг.

Жалок, наг и убог.

В каждой музыке – Бах,

В каждом из нас – Бог.

И попытка разобраться с мирозданием, поговорить с Богом и о Боге под музыку Баха – у Губанова своя. Гений может брать всё, что плохо лежит, и делать из этого нечто волшебное. Может брать всё даже у другого гения – эти люди обычно щедрые и не способны литературно обеднеть. Если Бродский разбирается со своим одиночеством и ведёт эту тему через всю свою лирику, то Губанов высматривает вокруг собственный крест:

Спрячу голову в два крыла,

Лебединую песнь докашляю.

Ты, поэзия, довела,

Донесла на руках до Кащенко!

Осенью 1964 года появляется ещё одно стихотворение – наверное, его можно прочитывать как рефлексию над ссылкой Бродского[385]:

Я сослан в сало севера

И в чью-то волчью исповедь,

На сало солью сеются

С душою белой и́збоньки.

Я соболь – соболезную

Твоей московской хвори,

Исколот я поэзией

Как хвоей, как хвоей…

Хвала лихим соловушкам

В берёзовых тулупах,

Соломенным их словушкам

Гореть у мысли в срубах.

23 сентября 1965 года Бродский освобождён. Первым делом поэт отправился в Москву к чете Сергеевых – Андрею и Людмиле. Пробыл у них месяц с небольшим. И пытался как-то осмотреться в столице и наладить свои литературные дела.

Лев Лосев, его друг и биограф, пишет[386]:

«Когда его привели к писателю Рыбакову, который, благодаря связям, мог помочь с публикациями, он настолько рассердил Рыбакова своим высокомерием, что тот и тридцать лет спустя с негодованием вспоминал в мемуарах о встрече с “плохим человеком”, желавшим без конца читать свои малопонятные стихи. Бродский вспоминал эту встречу по-другому: поучения опытного литератора – с кем надо поговорить, чтобы ещё на кого-то нажать и т. д., – показались ему настолько византийскими, что он быстро утратил способность следить за ними и, чтобы уйти от утомительного разговора, предложил почитать стихи».

Ленинградца водили к Эренбургу, Слуцкому и Самойлову – тот же джентльменский набор, что и у Губанова.