«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

ударения: «вокру́г менЯ сиде́ла дЕва», так что между носителями двух имен – личного неназванного (замещенного) и третьего несобственного (конкретного) – устанавливаются особые отношения. Вместе с акцентировкой вступает в силу фонетическая связь во второй части строки: «сидēла дēва» (так получает мотивировку употребление глагола «сидела» – не «лежала», не «стояла», хотя, согласно прагматике метра, подходило бы и то и другое).

Кажется важным, что персонаж, обозначенный личным местоимением «я», пребывает в пассивной (страдательной) позиции, тогда как «третье лицо» выступает активным субъектом действия, как уже говорилось, в бездейственном процессе – сидении. Если воспользоваться принципом «актуального членения предложения», то данность темы «вокруг меня» посредством перехода «сидела» оборачивается новой ремой «дева». Так не только мотивируется инверсия, но и затушевывается то парадоксальное, что составляет одно из смысловых зерен этой поэзии – принцип обратной перспективы.

В качестве предварительной гипотезы можно предположить, что во многих случаях этот живописный принцип Аронзон применяет на разных уровнях текста, рассмотренная же строка – одна из тех квинтэссенций, в которой действие поэтических средств представлено в заостренной, почти гротескной форме, а пространственный вектор играет решающую роль.

6.2. «Откуда, Боже?»[209]: источник видимого

В 1966 году Аронзон пишет следующее стихотворение:

Люблю смотреть, когда моя тоска

идет, приняв обличие быка,

или усмешка верткою лисой

петляет в кочках просеки лесной,

а конь – не конь, но плоть моей любви,

стоит под небом, мысль остановив,

в лосиной морде вижу я вопрос:

«Откуда, Боже, все это взялось?»

(№ 41)

Стихотворение, при всем единстве и цельности (заметим: оно состоит из одного предложения), диспропорционально. В первой части, составляющей основной корпус стихотворения (ст. 1–7), автоперсонаж описывает объекты созерцания – собственные эмоции (тоска, как и радость, – одни из самых частых в поэзии Аронзона «имен» чувств). Его взгляд направлен одновременно вовнутрь – это рефлексия – и вовне, где всякое состояние принимает обличие какого-либо животного. В морде одного из них, лося, автоперсонаж узнает свой вопрос, составляющий коду и одновременно смысловой центр стихотворения: «Откуда, Боже, все это взялось?» (нечто подобное происходит в стихотворении «В поле полем я дышу…», 1967, № 65: «Не своей тоски ли шум / я услышал в крыльях зверя?»). Этот вопрос может быть прочитан в морде лося после того, как мир и его обитатели по-настоящему узнаны и установлена природа всех воплощений.

Если в морде лося и выразилось недоумение перед развернувшимся миром, населенным «метафорическими», как и сам автоперсонаж, существами, то «прямое значение» прочитано автоперсонажем: метафора природы уступила место прямо выраженной «идее» – испытываемым им чувствам. Автоперсонаж Аронзона и узнает в окружающих его зверях свои эмоции, и порождает этих зверей своими эмоциями. Чтобы «пространство души» начало существовать, оно должно быть и узнано в окружающем, и экстериоризировано в окружающее; тогда и комната покажется душой, и лес, поле, сад, небо со всеми их обитателями предстанут ареной для совпадения внутреннего и внешнего, словно разделяемая их граница исчезла.

Вопрос «откуда?» (он вновь появляется в стихотворении «Стали зримыми миры…», 1967, № 78) адресуется всему окружающему и включает в себя самого созерцателя, который со своим недоумением словно отразился в облике лося: ракурсы зрения здесь совмещаются, как будто оказываясь попеременно включенными один в другой. Вопрос подразумевает некую безличностность: «все это» – «взялось», то есть появилось само по себе, как бы невзначай, случайно, по чьему-то умыслу, прихоти или даже ошибке, попустительству (ср.: «Бог шутил, когда лепил». Т 1. С. 542), но, возникнув, так же случайно стало видным, видимым, как может внезапно исчезнуть[210]. Таким образом, случайность здесь оказывается событием, в рамках которого происходит рождение мира, дающего возможность узнать в нем себя. «Меж деревьев вижу особняк / и в каждом из окон его – себя», – с каким-то бессилием отделаться от неотвязчивых отражений признаётся персонаж стихотворения «Холодный парк, и осень целый день…» (1966, № 48). Встреча предвидится автоперсонажем, предвосхищается им как событие столкновения с отражением, двойником. Такое событие предвиденной встречи несет с собою своего рода диалог отражений, способный вбирать в себя все больше участников. Финальный вопрос «Откуда, Боже, все это взялось?», содержа в себе подлинно философское (метафизическое) недоумение, отнесен не только (а может быть, не столько) к быку, лисе, коню, лосю, созерцателю и их окружающему пейзажу с небом, лесом, дорогой, но и к тоске, иронии, мысли, самому недоумению. Возникновение вопроса, схожего с удивлением, остановило мир, озарило его мгновенным событием, в котором все замерло между чистой идеей и ее полным воплощением. Таким образом, автоперсонаж в пространстве не только угадал многоликие отражения своего «я»[211], не только нашел совпадение своих чувств с обитателями леса, но и сделал лес вместилищем, субъектом своих чувств[212].

Вместе с тем вопрос, вызванный явным удивлением, – откуда, или, точнее, почему «это все» обнаружилось и есть, а не отсутствует в виде пустого «ничто»? – увиден автоперсонажем в морде зверя. Образ этого животного, подсказывающего лирическому «я» воплощение его эмоции, как и другие персонажи этого стихотворения: бык, лиса, конь, – выступает «плотью», персонификацией чувств автоперсонажа, соответственно: тоски, усмешки (иронии), любви. В цитируемом стихотворении мир порожден на наших глазах, когда произвольно названные состояния (портрет чувств, как у Хлебникова портрет, зазвучавший во времени, – в знаменитом «Бобэоби») обретают зооморфные формы, которыми населяется мир. Аронзон, заканчивая этот текст вопросом, лукавит: вопрос оказывается, свернут, сжат, а мог бы звучать приблизительно так: испытывая некоторые чувства, я угадываю их в окружающих меня объектах, но насколько существенна, сущностна эта связь, когда возможно предположить, что если бы я не увидел эти объекты, то не узнал бы о присутствии во мне этих состояний; или если бы я не пережил этих состояний, то не увидел бы эти объекты? Увиденный в «лосиной морде» вопрос одинаково относим как к внутреннему миру, так и к внешнему, природному, подчеркнуто животному. В морде зверя автоперсонаж видит вопрос: почему это есть, когда этого не должно было быть, как не должно быть и этой морды, и этого удивления, перестающего казаться изначальным, первичным? Таким образом, автор, чтобы представить автоперсонажа, читающего этот вопрос, должен поставить его в такую позицию, которая исключала бы его присутствие относительно как видимых животных леса, так и собственных названных чувств, – позицию внеположности, позицию отделенности. Именно из этой точки – ее можно обозначить как топос поэтической мысли – возможно произносить слова, парадоксально заключающие в себя мир и высказывающиеся как бы поверх мира (и поверх умопостижимого смысла). Это – место, откуда происходит своего