«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

«я» к невидному миру? И какому миру – этому или тому? Так в одной строфе сталкиваются два взгляда – один направлен вовне, где ничего нет, а другой идет извне, где ничего нет, и потому не находит смотрящее «я».

Действительно, Аронзон мог бы слово «я», помещенное в начало сонета, заключить в кавычки – столь условно то, что этим словом оказывается обозначено; безусловен лишь Бог, присутствие которого отсутствующий автоперсонаж ощущает, даже видит. Его отсутствие «здесь» – пребывание в какой-то форме сна, откуда «даже сниться тяжело». В двух катренах сонета мы слышим «слова» именно автоперсонажа – того модуса лирического героя, которому необходим толмач, «переводчик». Пользуясь такой поэтической фигурой, Аронзон «озвучивает думами и слогом» пространства молчания. Присутствие авторского сознания обозначено в том, что эти стихи есть «здесь», они реализованы поэтическим словом. Другой вопрос – не оказывается ли финальное пробуждение автоперсонажа слиянием его ви́дения с авторским? В конце концов, «откуда» проснулся автоперсонаж? Не летал ли он в рай во сне, как он признается в стихотворении «На стене полно теней…» (1969, № 127)? Эти вопросы подводят к проблеме самоидентификации.

У Аронзона нередко личные местоимения первого лица («я» и «мы»), выступая грамматическими субъектами действия, оказываются объектами этого собственного действия. Автоперсонаж, говоря «я», знает о присутствии не только «ты»-собеседника, но и еще того, кто может быть не назван (не обязательно, что неназывание совершается в силу запрета). Не исключено, что неназывание совершается потому, что называние ничего не объяснило бы, а лишь расширило бы лексический объем. Называнием «я» (или «мы») актуализируется не действительный, а страдательный залог действия. Во фразе «В лосиной морде вижу я вопрос» самосозерцания, как и самоидентификации, нет, но есть обнаружение своего субъективного – безучастное и безотносительное, и потому не предполагающее самого вопроса «откуда?» или «здесь ли?». Аронзон в поэзии избегает абсолютизирующих утверждений, склоняясь, так сказать, к «релятивным описаниям». «Здесь ли я?» – вопрос, не поддающийся иной передаче смысла, как в этой формуле. Слово автоперсонажа возвращается к нему (к «себе» субъекта говорения), описав траекторию вокруг и тем самым вобрав в себя пространство, даже «неоглядное», необозримое, невидное. Но и пространство, став увиденным, то есть «произнесенным» (произнесенная «неоглядность» – уже увидена в предвосхищении), начинает прозревать иное, находящееся за пределами видимого. Можно сказать, что по своему генезису Аронзон относится к той категории поэтов, которые скорее выражают себя посредством пространства, их обступающего, нежели определяют изнутри свое отличие от него. Речь идет о принципе построения своего поэтического мира.

Говоря «я», поэт так парадоксально выстраивает предстоящую своему автоперсонажу картину, что можно говорить о применении им к словесному творчеству принципов, близких к обратной перспективе в живописи. Говоря «меня» или «мой» (формы косвенных падежей личного местоимения или притяжательного местоимения первого лица), поэт словно «выпрямляет» речь. В полустишии «Но Бог мой рядом» говорит скорее субъективное – «лирическое» начало. Если в начальном вопросе «здесь ли я?» речь идет о положении «я» в пространстве, то во втором, заканчивающем стихотворение, – о положении пространства относительно «я». «Бог мой рядом» в этом контексте могло бы означать «Бог во мне». Последнее, как бы по аналогии с библейской формулой «мы пребываем в Нем и Он в нас»[230], со всей ясностью выражено поэтом в уже приводимых строках: «…мы внутри небес, / но те же неба в нас», где идея-образ «Бог» получает поэтически-пространственное воплощение – метонимическое «небо, небеса»; кроме того, в этой взаимовключенности содержится указание на тождество микро- и макромиров у Аронзона. В таком и подобном ему образах получает воплощение идея рая, нигде у поэта не предстающая абстракцией, кроме разве той, что рай не имеет пространственных свойств – как пустота и душа.

6.6. «Небо – внутри нас»[231]: о главном пространственном ориентире у Аронзона

Нет ничего странного, что небо оказывается самым любимым и едва или не самым частым объектом созерцания в поэзии Аронзона, и предстает оно то закатным, то звездным, то с облаками, то просто голубым или «долго делающимся синим» (1969, № 164), то черным и пустым. Представляя лирического героя, видящего или не видящего в небе небеса (как это представлено в строках, соответственно, «На небе молодые небеса»[232], 1967, № 67, и «Посмотришь в небо – где оно?»[233], 1969, № 129), Аронзон демонстрирует свой излюбленный принцип восприятия, для обозначения которого можно использовать и термин Юрия Чумакова «взаимовложенность пространств» [Чумаков 2008: 117, 221][234] (им могут быть обозначены фигуры преимущественно не только пространственно-временные, но и умозрительные). По сути, этот принцип сообразуется с одним из главных конструктивных принципов поэзии Аронзона – метафорой «помещенность в бездну» (перевод французского выражения-термина «mise en abyme»[235]), берущей свое начало в средневековой геральдике; недаром у Аронзона возникает образ медали/медальона с изображением в стихотворениях «Гобелен» (1964, № 10) и «Не только ветреным свиданьем…» (1966, № 50) или проявляются водяные знаки с определенным изображением («Как лодка, чьи устали весла…», 1965, № 25).

Созерцание неба – один из сквозных мотивов незаконченного венка сонетов «Календарь августа» (1967, 1969, № 69–72): помимо астрономических и метеорологических явлений – смены дня и ночи, звезд, гроз и тому подобного, преподносимого в мифологическом ключе (Феб, Эос, Церберы), небо выступает вместилищем и знаков зодиака, разворачивающих свой сюжет, который влияет на персонажа, как и всё видимое. Постоянное присутствие неба привносит в поэтический мир Аронзона двойственность: так и в строке магистрала (соответственно, повторенной в качестве начальной и заключительной строк сонетов цикла) «Во тьме неразличимые собаки…» (№ 69, 70, 71) определение «неразличимые» может как зависеть от определяемого слова «собаки» (и тогда это свойство объективное и им безусловно присущее), так и быть главным по отношению к существительному с предлогом «во тьме» (тогда этот причастный оборот мог бы быть обособлен, а свойство было бы субъективным и обусловленным обстоятельствами – в данном случае тьмой). Собаки неразличимы вообще или это обусловлено вре́менной темнотой? Оба варианта мыслятся как актуальные – и действительный, и виртуальный. Такая двусмысленность, двойственность оказывается внутренней мотивировкой появления сослагательного (условного) наклонения глагола и обстоятельственных уступки, не говоря уже о разного рода и уровня сравнениях. И в «Календаре августа» замедляющееся течение времени заставляет подозревать возможное как реальное: «День наступил и был бы без конца, / когда бы солнце вдруг остановилось» (№ 72); во втором сонете венка (№ 70) звучит восклицание о недостижимом: «…спать бы до конца!» (заметим: не «без конца», как представлено в предыдущей цитате)[236]. Смотрение на ночное небо с балкона, которым открывается цикл, включает в себя все последующие дни и