Картографы рая и ада - Василий Андреевич Владимирский

в уникальной, ныне безвозвратно утраченной атмосфере «дворового братства», Штерн всегда был удивительно открыт жизни во всех ее проявлениях – оттого и раним, и желчен, и категоричен в оценке творчества коллег-писателей. Вся его биография – сплошные метания в поисках ускользающей новизны. Учился на филологическом факультете – и терпеть не мог литературоведческие термины: любые штампы, не исключая штампы, используемые зубрами академической науки, застят небо, мешают слышать живую музыку слов. Семнадцать лет прожил в Одессе, которой посвятил один из лучших своих рассказов, «Дом», – и успел за это время облететь всю Сибирь, где командовал бригадой художников-оформителей, расписывавших детские сады и ясли. В 1971 году, отбывая «срочную» неподалеку от Ленинграда, ушел в самоволку, на перекладных добрался до города, чудом разминулся с патрулем – и все для того, чтобы лично встретиться с Борисом Натановичем Стругацким, которому недавно отослал одну из первых своих повестей…

«Неожиданность – вот что должно быть в литературе, в футболе, в жизни. Тогда интересно», – формулирует Штерн свое кредо в переписке с новосибирским писателем Геннадием Прашкевичем. К сожалению, погоня за этими самыми «неожиданностями» редко способствует творческой плодовитости. Литература, конечно, главное, но как сложно на ней сосредоточиться, когда вокруг происходит столько всего интересного! За тридцать лет из-под пера Штерна вышло лишь два романа, «Эфиоп, или Последний из КГБ» и «Вперед, конюшня! (Записки Непостороннего Наблюдателя)», два условных, очень пестрых цикла («Приключения инспектора Бел Амора» и «Сказки Змея Горыныча») и полтора десятка внецикловых повестей и рассказов. Почти все его произведения, включая собственную шуточную автобиографию, вошли в скромный трехтомник, выпущенный в 2002 году издательствами «Сталкер» и «АСТ». Сыграл не самую благую роль и перфекционизм: Штерн, наделенный редким чувством слова, всегда стремился работать на пределе возможностей, полируя до блеска каждый абзац, каждую строчку. Главные свои повести и рассказы он переписывал не один десяток раз, неукоснительно придерживаясь максимы: «Слова надо расставлять так, чтобы они пахли, цвели, звучали, играли…» В лучшие времена, строя планы на будущее, он говорил о режиме «одна небольшая книга раз в три года» как об оптимальном – при этом не стоит забывать о вечной манере Бориса Гедальевича переоценивать свои силы и ставить невыполнимые задачи.

И все же, несмотря на сравнительно редкие публикации, Штерн работал на износ. Было над чем. «Мое настоящее Я – юмор, поворот сюжета, воля и хулиганство. Оно любит мир, людей, лето, осень, женщин, детей, бабочек, хорошую литературу и вообще все на свете, кроме Б. и плохой литературы», – пишет он Борису Стругацкому. Но Штерн не просто жизнелюб с тонким вкусом, учившийся ремеслу на книгах обэриутов и Салтыкова-Щедрина, Чехова и Лоренса Стерна, Гоголя и Сервантеса, овладевший колоритными одесскими оборотами, в бесконечных странствиях и переездах отточивший свое чувство смешного до бритвенной остроты. Он и тонкий лирик, способный сразить наповал фразой: «Над обрывом, поколебавшись, взошла луна, чтобы понюхать сирень», и философ, и поэт… Как замечает литературовед Михаил Назаренко, герои Штерна «сродни чеховским неудачникам, отчасти – шукшинским “чудикам”. Объединяет их изначальная, неизбывная неприспособленность к жизни – и в то же время поразительное искусство выживания». Плюс, добавлю, способность задавать себе и читателям Главные Вопросы, которые веками не дают покоя мыслителям – какой бы балаган ни гремел вокруг. Что такое человек? Какова природа таланта, от чего он расцветает и когда угасает? Что важнее – жизнь человеческая или судьба вселенной?

Не удивительно, что Штерн испытывал особую тягу к классическим сюжетам – где еще найдешь достойного собеседника, как не на книжной полке? В «Шестой главе “Дон Кихота”» он рассказывает смешную и лиричную историю современного Рыцаря печального образа, тронувшегося умом на почве усиленного чтения не рыцарских романов, а научной фантастики. В «Реквиеме по Сальери» повествует о судьбе гения, запутавшегося в тенетах «рыночных отношений». В альтернативно-историческом эссе «Второе июля четвертого года», приписанном Сомерсету Моэму, предлагает представить, что было бы с Россией, доживи Антон Павлович Чехов не до 1904 года, а до 1944-го. Ну а в одном из самых мощных и ярких своих произведений, повести «Записки динозавра», главный герой которой, советский академик, продал душу дьяволу, и вовсе замахивается на «русского Фауста»… Это не говоря о многочисленных фольклорных и сказочных аллюзиях, которыми полны практически все его тексты.

Что же до веселости героев Штерна, то она сродни бесшабашности персонажей Эмира Кустурицы. Это своего рода смех от ужаса, цыганские пляски под артобстрелом. Когда бытие грозит вот-вот оборваться, бессознательно стремишься впитать его до последней капли, радоваться ему всей душой и всем телом. Жизнь по определению трагична – хотя бы потому, что заканчивается неизбежной смертью главного героя. Открытый финал в этой драме, увы, не предусмотрен. Единственное, что мы можем противопоставить экзистенциальному ужасу, неуклонно наползающей тьме, – это смех. Ирония, чувство юмора – тот якорь, который удерживает нас в рамках здравого смысла, несмотря на все крутые повороты жизненного сюжета. В конечном счете именно ирония помогает героям Штерна уцелеть, в какие бы испытания ни ввергал их автор.

Увы, у истории очень своеобразное чувство юмора, и добрым его не назовешь. Как водится, она сыграла со Штерном дурную шутку – а заодно и с остальными представителями Четвертой волны советской фантастики, «малеевцами» и «дубултовцами», задыхавшимися (как им казалось) в клокочущей пустоте позднебрежневской эпохи. С этим поколением случилось худшее, что может случиться с писателем: их мечта сбылась, причем сбылась буквально. На протяжении долгих лет Штерн пытался примирить жизнь и искусство. До конца восьмидесятых он страстно мечтал о свободе творчества, «литературного хулиганства», о возможности публиковать свои «грубые» и «непечатные» тексты, не выхолащивая их по требованию бдительных редакторов и придирчивых цензоров.

И вот оно наступило, светлое завтра – печатайся на свой страх и риск, экспериментируй как угодно, до изнеможения! «Неожиданности» стали происходить каждый день, как и чаялось – «в литературе, в футболе, в жизни». И главной неожиданностью для Штерна и его сверстников стало открытие, что обретенная свобода развязала руки не столько утонченным хулиганам, влюбленным в Чехова и Сервантеса, сколько реальным отморозкам, лишенным всякого представления о вкусе, тем, для кого бить стекла и сморкаться в занавески – не художественный акт, требующий фантазии и отваги, а естественная, более того, единственно возможная стратегия поведения. «Добрые чувства», пропущенные через фильтр грубости, на деле отлились во что-то кипучее, ядовитое, разъедающее основы быта почище серной кислоты. Мне кажется, именно осознание того, что он живет в мире мечты, осуществившейся грубо, топорно, в лоб, в конечном итоге и подкосило Бориса Гедальевича. Чувство юмора перестало служить спасительным щитом, неожиданности уже