Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска - Федор Иванович Елисеев

отряд полковника Польского еще не переправился с нами. Дружным махом из села он, опрокинув красную конницу, стал отступать к мосту. Лава красных двинулась вслед за казаками. Какой-то казак отряда Польского, повернув своего коня обратно и что-то выкрикивая, с обнаженной шашкой поскакал в сторону красных и скрылся в мачежинниках. Назад он не вернулся.

И лишь только партизаны перешли мост, как к нему устремилась с востока новая конная группа красных. Подпустив ее к мосту, махнул рукой казаку-подрывнику «нажать кнопку». Клуб дыма, щепок и воды взвился ввысь. Пулеметы есаула Сапунова тут же «заговорили» во всю свою мощь. Красные в полном беспорядке бросились назад и скрылись в селе.

Видим: с севера движутся к мосту какие-то линейки и небольшая конная группа.

– Приготовиться! – командую пулеметам, и – ждем.

Ждем и видим: колонна тихо, совершенно не боясь нас, идет к мосту. В бинокль вижу казаков, «настоящих» казаков. А кто они – не знаю.

– Господин полковник! Да ведь это, кажется, наши! – восклицает один из ординарцев.

Я, напрягаясь, рассматриваю их в бинокль. Колонна подходит к самому мосту и останавливается, так как он взорван. Они машут нам руками, прося помощи. В них мы опознаем «своих».

Посылаю вброд несколько казаков, и они помогают переправиться им к нам. Это оказались санитарные летучки одной из наших дивизий, где-то задержавшиеся своим выступлением в поход. Я пожурил их за медлительность и немедленно отправил в тыл.

Спустя час со стороны Филипповских хуторов, к Царскому Дару, показалась новая конная группа человек в пятьсот. Она шла спокойной рысью во взводной колонне, словно не торопясь. Наша артиллерия немедленно открыла по ней шрапнельный огонь. Это для красных было полной неожиданностью. Их начальник быстро построил свои четыре эскадрона в развернутый двухшереножный строй. И вся эта конница, видимо полк, очень стройно, широким наметом бросилась к селу.

Развернутые эскадроны с дистанцией меж ними приблизительно двух взводов, под прямым фланговым огнем нашей артиллерии, должен подчеркнуть, совершенно были не расстроены и, держа правильный строй, неслись к селу. Меня это удивило и восхитило, так как мы привыкли видеть в Красной армии лишь «один непорядок», как нам казалось; но в данном случае шла настоящая регулярная кавалерия, силою в полк четырехэскадронного состава. И главное – очень близко от нас. Наша артиллерия открыла по ним очень частый огонь. Шрапнельные снаряды рвались над их головами. Огонь казался очень удачным. Эскадроны развили широчайший намет и скрылись за постройками восточнее села.

К моему удивлению, по пути их скачки, то есть в пройденном пространстве, не осталось ни убитых, ни раненых, даже и лошадей. И я очень досадовал, что никого из красных кавалеристов не было убито. А что они были такие же люди, как и мы, – я об этом тогда не думал. Мне было бы очень приятно, если бы наши шрапнельные разрывы убили бы их много-много.

Такова психология войны – они наши враги, и их надо убивать.

День боевых курьезов на реке Белой закончился. Дивизия идет к хутору Ерыгина, что перед станицей Бжедуховской. Полковник Шляхов попросил меня идти рядом с ним и генералом Арпсгофеном, чтобы ближе познакомиться и со мной, и с состоянием дивизии.

Полковника Шляхова я совершенно не знал. Он старый офицер. Ему не менее 40 лет. Блондин с сухими, правильными чертами лица. Он словно уставший от чего-то. Его, кажется, не волнует ничто. И на все он смотрит философски. Собственная внешность, посадка в седле, как идет лошадь – его мало интересуют. Ведет свою лошадь на распущенном поводе, вернее, он ею не управляет. Все это не по-нашему, не по-бабиевски.

Он кадровый офицер 1-го Линейного полка и с восторгом отзывается о своих бывших командирах: Генерального штаба полковнике Кокунько и полковнике Певневе. Кокунько (в те наши дни) – генерал-лейтенант, за границей хранитель Войсковых Регалий, умерший в Югославии в мафусаиловском возрасте.

С восторгом он отзывается и о своем полку, всегда хорошо обученном, нарядно одетом, гиковым и даже тонном. И рассказывает: «Полк был на больших маневрах Киевского военного округа, которыми руководили тогда генералы Драгомиров, Сухомлинов и другие высшие генералы Российской армии. Кавалеристы посмотрели на казаков «свысока», как на конницу второго сорта. Но когда полку приходилось скакать по всевозможным буеракам и вплавь переправляться через реки – все они удивились прыти, сноровке и напористости казаков и прониклись уважением к нашему 1-му Линейному полку. А когда после маневров полк в черкесках, с красными башлыками за плечами и с песнями показался на улицах Воронежа – восторгу жителей не было конца.

А вечером, когда наши офицеры появились на званом балу – все в черкесках и, кроме бальных танцев, некоторые из нас пронеслись «в лезгинке» – дамский Воронеж окончательно был побежден казаками».

В разговоре он оживился. И рассказ его, складный и приятный, я слушал с интересом. К тому же он был хорошо воспитан. Генерал Арпсгофен, слушая его рассказ, молчал.

В походном аллюре «шагом», когда становилось скучно, разговор невольно перешел на политику. И вдруг я слышу от полковника Шляхова, с какой ненавистью он относится к Кубанской Краевой Раде. И считает ее единственной виновницей нашего поражения. И жалеет, что ее давно «не разогнали».

– А теперь, в горах, обязательно разгоним, – говорит он.

Я высказал ему свое мнение, которое расходилось с его мыслями.

– Так Вы, значит, считаете, что землю у помещиков надо отобрать?.. Отобрать и офицерские участки? – вдруг спрашивает он меня, оживившись.

– Конечно, – ответил коротко ему.

Начальник штаба дивизии, генерал Арпсгофен, все время молчавший до этого, заговорил «о заблуждении Федора Ивановича», как он всегда меня называл. И рассказывает:

– У меня в Австрии живет родная сестра. Она имеет 25 тысяч десятин земли, которая культивирована и не то, что у русских крестьян. По окончании войны я поеду к сестре и буду заниматься там хозяйством.

Выслушав все это, я и подумал – почему подобные офицеры так неуважительно относятся к казаку-земледельцу и его народному представительству? Казак рвется к своему восьмидесятинному паю земли в станице, который он уже оставил красным вместе со своей семьей и хозяйством, и томится душою: куда же я иду?.. зачем?.. на сколько времени?.. когда же я вернусь домой на эту свою восьмидесятинную пашню?.. к семье, к жене и детишкам?..

А его начальник штаба дивизии «уже решил» ехать в Австрию, к сестре, у которой 25 тысяч десятин культивированной земли.

Конечно, при таком положении у этих людей должны быть совершенно разные интересы.

4-й Донской казачий корпус

От 1-го Лабинского полка приказано