Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

внедряя элементы сказки в прозу повседневной жизни. При этом разницу между писателем и детским писателем, как и разницу между драматургом и детским драматургом, писатель считал чистым предрассудком. Он был убежден в том, что работа над словом в детской пьесе не меньше и не легче, чем та же работа в объемном романе, и посвящал себя этому процессу с полной отдачей. Недаром после постановки «Клада» Вениамин Каверин заметил, что Шварц владеет той легкостью и простотой в построении пьесы, которые представляют собой большие трудности в работе драматурга.

После киносценариев о Леночке и первых театральных постановок его пьес у Шварца сложилось твердое понимание того, как нужно писать пьесы для детей – он понял, что в первую очередь необходим серьезный и увлекательный сюжет, причем сюжет может быть сложным. Еще один важнейший урок, вынесенный им из постановки «Клада», он сформулировал позднее: «Надо помнить, что работать можно лишь в тех случаях, когда режиссер и актер с такой же точной ясностью понимают и любят твою пьесу, как ты сам, и так же доверяют тебе, как ты сам себе доверяешь!»[65]

Глава восьмая

Обращение к сказке

В 1934 году Шварц был направлен от Ленинграда на Первый съезд только что созданного Союза писателей СССР, членом которого он был избран. Дорога в Москву для участия в съезде проходила весело – в поезде Шварц и Олейников написали шуточное стихотворение «Перечень расходов на одного делегата»: «Руп – на суп, / Трешку – на картошку, / Пятерку – на тетерку, / Десятку – на куропатку, / Сотку – на водку / И тысячу рублей – на удовлетворение страстей».

Оба автора имели на съезде только совещательные голоса, и поселили их не в «Гранд отеле» как, например, «выдающихся» Маршака, Чуковского, Федина и Алексея Толстого, а в гостинице «Ярославль» на Большой Дмитровке, зарезервированной для писателей «второго эшелона».

Впоследствии Шварц, не пропустивший ни одно из заседаний союза, записал замечательные по меткости воспоминания-наблюдения: «Съезд – праздничный, слишком праздничный, не сражение, а парад. Смутное ощущение неловкости у всех. Еще вчера всё было органичней. РАПП был РАППом, попутчики попутчиками. Первый пользовался административными приемами в борьбе, вторые возмущались. И вот всем предложили помириться и усадили за один стол, и всем от этого административного благополучия неловко… Говорит о доверии к писателям Эренбург. Горький, похожий на свои портреты, отлично, строго одетый, в голубоватой рубашке, модной в те дни, с отличным галстуком, то показывается в президиуме, то исчезает, и мне чудится, что ему неловко, хотя он и является душой происходящих событий. Доклад Горького, во время которого москвичи спокойно выходили из зала, не скрывая, что им неинтересно. Толпа вокруг здания Дома Союзов, разглядывающая делегатов. Позорное чувство собственной неизвестности… Ильф, большой, толстогубый, в очках, был одним из немногих, объясняющих, нет, дающих Союзу право на внимание, существование и прочее. Это был писатель, существо особой породы. В нем угадывался цельный характер, внушающий уважение. И Петров был, хоть и попроще, но той же породы. Благодарен и драгоценен был Пастернак. Сила кипела в Шкловском. Катаев был уж очень залит, и одежда была засалена – чечевичной похлебкой. Он не верил в первородство, а в чечевичную похлебку – очень даже. Впрочем, не один он ходил в сальных пятнах. Спрос на первородство был не так велик, а вокруг чечевичной похлебки шел бой, ее рвали из рук друг друга, обливались. Впрочем, иные сохраняли достойный вид. Ухитрялись подгонять свои убеждения и свое поведение впритирочку к существующим лимитам. И в массе не уважали друг друга и, жадные и осторожные, отчетливо понимали маневры товарищей по работе.

…После съезда устроен был большой банкет. Столы стояли и в зале, и вокруг зала в галереях, или как их назвать. Я сидел где-то в конце, за колоннами. Ходили смутные слухи, – что, мол, если банкет будет идти спокойно и чинно, то приедут члены правительства. Однако банкет повернул совсем не туда. Особенных скандалов, точнее, никаких скандалов не было. Но когда Алексей Толстой, выйдя на эстраду, пытался что-то сказать или заставить кого-то слушать, – на него не обратили внимания. Зал гудел ровным, непреодолимым ресторанным гулом, и гул этот всё разрастался. Не только Толстого – друг друга уже не слушали… Не было и подобия веселого ужина в своей среде. Ресторан и ресторан. У меня заключительный банкет вызвал еще более ясное чувство неорганичности, беззаконности происходящего, чем предыдущие дни…»

Эти записи предельно искренни и предельно цельны. О том, что неинтересно слушать главного пролетарского писателя Горького, в начале тридцатых сказать вслух было немыслимо, а о драгоценности выступлений Пастернака говорить было просто не принято, хотя период официального замалчивания Бориса Леонидовича еще не наступил. Шварц писал то, что чувствовал, и его наблюдательность, равно как и острота его пера, восхищают.

Из Москвы Евгений Львович привез патефон с пластинками, купленный им в особом торговом распределителе, куда пригласили участников первого съезда писателей. Когда он вошел во двор их нового, еще непривычного ему дома, то Екатерина Ивановна ждала его, сидя на окне, и он увидел ее еще с середины двора. «Я показываю ей патефон, – вспоминал Шварц, – она улыбается мне, но чуть-чуть, и я угадываю, что она еще не совсем оправилась после своего обычного нездоровья. Но она радуется мне. Удивляется, что я привез патефон, – это не в наших привычках. Я завожу “У самовара я и моя Маша”, и вместе с этой песенкой в маленькую нашу квартиру входит ощущение съезда – холодного парада враждебных или безразличных лиц. Первым секретарем ССП был Щербаков, один из секретарей ЦК. Он долго приглядывался к писателям, а потом, по слухам, признался кому-то из друзей: “Много раз приходилось мне руководить, но таких людей, как писатели, не встречал. По-моему, все они ненормальные…”». Трудно передать атмосферу съезда более точно, чем эти, почти фотографически осязаемые, зарисовки Шварца.

При том что в дневниках Евгения Львовича практически отсутствуют оценки политических событий в стране, вехи времени переданы в них абсолютно точно. Вот как он описывает события, предшествовавшие началу Большого террора: «Вечером 1 декабря 1934 года раздался стук в дверь, словно судьба постучала». Так они получили сообщение об убийстве Кирова. «Как всегда, в роковые для города дни вдруг ударил небывалый мороз», – продолжает Шварц. И, далее – еще несколько штрихов: «…на прощание с телом <…> выставленным в Таврическом дворце, шли мы <…> по улице Воинова. Чем ближе к дворцу, тем теснее, страшнее. Никакой попытки установить порядок. Вскрикивают женщины. Брань. Сплошное человеческое месиво. Ходынка!»

А вскоре