Ловушка с зелёным забором - Рихард Глацар

Германию все ее мужчины покинули, бомбы падают все чаще и все плотнее. – Генрих кладет на скамейку рядом с собой жестяную табакерку, открывает ее, разламывает и измельчает пальцами два окурка и смешивает их с табаком в табакерке. И, только начав скручивать сигарету, продолжает:

– Кроме того, любая женщина испытывает любопытство к тому куску мяса, который она еще не знает. К маленькому кусочку мяса, меньше того, что потребовал венецианский купец Шейлок.

Такое сравнение в устах лучшего крановщика кузнечного цеха нас не удивляет. Генрих был актером до того, как немцы оккупировали Чехословакию…

– Сколько тебе лет, Отто, двадцать? Мне сорок восемь. Это вроде бы два раза по двадцать четыре, но все-таки не два раза по двадцать четыре. Тут уже приходится подумать, прежде чем выстрелить из своего оружия, даже если оно заряжено. А такой гуляш, какой я себе готовлю, мне все равно ни одна хозяйка не сделает, да, кроме того, моя уже слишком стара.

– Моя тоже уже не молоденькая, но такая чистенькая, такая ухоженная, – рассказывает Антон. – Теперь у меня никаких забот. Все продуктовые карточки и ордера я отдаю ей. Она мне всегда дает на работу бутерброды, а когда я прихожу со смены – горячую еду.

– А моя старушка всегда достает вино к субботнему ужину, – подключается Отто. – Вот, смотри, это носки ее мужа.

– Вот видишь, какой ты, – откликается Генрих. – Он сражается за тебя на фронте, а когда вернется, у него в шкафу не будет даже чистых носков. Собственно, если подумать, то это – твоя историческая миссия в этой войне. Твоя старуха станет еще своим внукам, если они у нее будут, рассказывать, что чехи – вполне приличные люди. По мне, так нужно, чтобы сюда приехало еще больше иностранцев, чтобы еще больше иностранцев лежало, обняв одиноких дам, и чтобы они шептали друг другу: обними меня крепче, люби меня, пока бомба или конец войны не разлучат нас.

Отбой воздушной тревоги. Антон и Отто идут домой, а я снова включаю печь. Во время воздушной тревоги она была установлена на самую маленькую мощность и поэтому остыла, сейчас она не желтая, а темно-красная.

Карл собирается заглянуть к Герте в магазин и взять что-нибудь на обед и на ночную смену. Я тем временем сношу наши чемоданы и коробки из-под маргарина вниз в коридор. Самые необходимые пожитки наших хозяев тоже здесь. При воздушной тревоге все это относится в бункер на поле. Если мы дома, то, с нашим участием, это происходит мигом. Если мы на работе, то нашему хозяину приходится все выносить одному. Тогда между собой мы называем его «кавалером бриллиантовых подвесок», правда, он ничего не знает об этом высоком звании. Дело в том, что бритвенные принадлежности с бриллиантами лежат в одном из наших чемоданов.

Я выглядываю из окна, не идет ли уже Карл. Сегодня он немного тороплив, не показывает мне, как обычно, сколько всего Герта положила ему в пакет. Он размахивает газетой. Подбежав, рывком сует мне под нос первую страницу. «Они высадились», – написано там. Когда? Вчера. На газете дата – 7 июня 1944 года.

Высадились… Они уже здесь – на этом брегу. Ребята, союзники, постарайтесь прийти как можно скорее, и будьте осторожны, не наступите на мину, которую я здесь выковал…

СМЕШНЫЕ ГОРШКИ У НИХ НА ГОЛОВАХ

Во время одного из ночных налетов в январе 1945 года крышу кузнечного цеха срезало начисто, как ножом. С этого времени мы работаем кровельщиками. Мастер послал нас наверх, чтобы мы попробовали восстановить крышу с «настоящими » кровельщиками. Это французские военнопленные, у которых от голубовато-серой униформы со временем остались только длинные тяжелые шинели и – у очень немногих – береты на головах. Вероятно, не все они – «настоящие» кровельщики. Но они вызвались на эту работу, потому что никто из охранников на такой высоте не будет за ними следить. Когда следующий воздушный налет снова снес только что положенную крышу, Франсуа, Пьера и Клода, с вечными самокрутками в углу рта, больше нигде не видно. Может быть, их пристанище в столовой бывшей гостиницы где-то в Шризгейме, Оггерсгейме, Фирнгейме тоже полностью разбомбили.

Теперь мы одни тут наверху. Ни один мастер за нами сюда не полезет. Мы – это снова Антон, Отто, Генрих, Карл и я. На крыше, на высоте двенадцати метров над полом из чугунных плит, мы кажемся себе спортсменами или циркачами. Мы ходим, балансируя, по балкам и свежесколоченным перекрытиям, бросаем друг другу черепицу и соревнуемся, кто элегантнее ее кинет.

Так мы проводим часок, потом заползаем на ровное место, которое не видно снизу, и греемся на солнышке. Сейчас, в середине февраля, здесь на Рейне оно такое же теплое, как у нас весной.

Мы незаметно наблюдаем за тем, что происходит внизу. Весь кузнечный цех остановлен. Отверстия печей пусты, кузнечные молоты молчат. Ничто не горит, ничто не стучит, нигде не течет, брызгая в разные стороны, раскаленный металл; нет даже темно-красных отсветов остывающих, уже готовых «изделий». Повсюду серое, холодное железо, полная ожидания тишина. Кажущиеся отсюда совсем маленькими люди внизу стоят, беседуя, позади высоких молотов и печей, чтобы их не было слишком хорошо видно, бродят по цеху, ненужные и лишние, как старики, доживающие свой век без детей.

Сцену внизу оживляют две женские фигуры.

– Видишь, вон та куколка из теплицы, Луиза, сколько ей? Восемнадцать? Девятнадцать? Она сама этого хотела.

Так и сказала: не хочу умереть под бомбами девственницей.

– Зато моя Герда – опытная бой-баба, у нее сзади всего так много, впрочем, и спереди – тоже. В свои двадцать пять она уже кое-что повидала и несколько битв проиграла.

– Ты говоришь «бой-баба», так что же она так опростоволосилась? Долго никто ничего не замечал, но потом все-таки вышло наружу, что она отдает предпочтение тому поляку, что работает на педальном молоте во втором ряду. Немка и поляк – это однозначно наказуемо. Недавно Аннемария принесла официальное заключение об этом и читала его вслух. Спать с поляком – это тяжкое нарушение заповеди о чистоте расы, с украинцами – тоже, с русскими – а это сплошь военнопленные – ну, за это могут даже побить камнями. Но вернемся к Герде: через окно бюро видели, как ее мощная грудь сотрясалась от рыданий. Больше всех бушевал заместитель начальника производства, заместитель по политчасти, который не упустит случая залезть под юбку и вообще очень интересуется бабами. Дело замяли. Наверное, Герда знала, как можно быстро искупить свою вину.

Я перестаю следить