Ловушка с зелёным забором - Рихард Глацар

этакими силачами, которые, повязав кожаные фартуки, целый день били ручной кувалдой по наковальне. Зепп, у которого я учился вначале на кочегара, а потом на молотобойца, хоть и крупная туша, но выглядит, как старый медведь. При ходьбе верхняя часть туловища у него всегда перевешивает, так что ногам приходится при каждом шаге догонять ее. От старого медведя у него еще голос и хитрые глазки за маленькими овальными очками. Но что-то в нем есть и от старого деревенского кузнеца, который дома подковывал нам лошадей, – от него так же пахнет потом и раскаленным металлом. Даже если бы он был моложе, ему все равно не пришлось бы идти в армию. На правой руке у него после какого-то несчастного случая нет указательного пальца, он не мог бы нажать на спусковой крючок, а с его плоскостопием не мог бы и бежать в атаку.

Ганс, с пучками седых волос, выбивающимися с обеих сторон из-под кепки, такой маленький, что рычаг полностью опущенного трехтонного штамповочного молота достает ему до плеча. Да, и когда штамп весом в тонну монтировали в молот, он упал ему на ногу и размозжил все пальцы. С тех пор молотобойцем у Зеппа работаю я.

Больше всего я узнал от Антона за те короткие минуты, когда он и Отто при пересменке сменяли меня и Карла.

Антон здесь – что-то особенное, потому что он действительно кузнец. Настоящий кузнец, учился этому дома, где-то в Северной Богемии. У него, единственного из нас, подходящая конституция для такой тяжелой работы. Только кожа не темная, какая бывает у настоящих кузнецов. А может быть, у Антона такая светлая кожа на всем теле, потому что он тщательно моется. Когда этот крупный, статный рабочий занят своим делом, кажется, что его большие руки производят какую-то хирургическую операцию на раскаленном желтом куске металла, зажатом в щипцах. После смены, уже переодевшись, он так чистит и трет до красна свои похожие на лопаты руки, что они выглядят, как у доктора в больнице. Светлые, чуть рыжеватые волосы, еще влажные после душа, разделены на пробор, кепка надета набекрень. Его черные ботинки на шнуровке всегда блестят. У Антона, по-чешски Тонды, дома, наверное, целый набор для чистки обуви, да и здесь в шкафу – тоже.

Отто, по-чешски Ота, из Моравии. Уже этого достаточно, чтобы они с Карлом так хорошо понимали друг друга, когда меняются местами за молотом с педальным управлением. Правда, Антон смеется, говорит, то, что они куют – траки для танковых гусениц, – выглядит как рождественский пирог, но у них обоих на спинах рабочих спецовок белые соляные разводы от высохшего пота, как, впрочем, и у всех нас, работающих на «горячем производстве». Если учесть, что за смену они выковывают из длинных тяжелых цилиндрических заготовок 800—900 таких «кренделей», то, наверное, они поднимают за смену больше килограммов, точнее, тонн, чем мы на самых тяжелых молотах с ручным рычагом.

Хотя Отто тоже профессиональный кузнец, но по нему этого не скажешь. Рядом с Антоном он кажется мальчишкой-иностранцем: темная кожа, густые черные волосы, спадающие на лицо; ему все время приходится заправлять их под кепку. Оба, Антон и Отто, каждый день приходят из Хоккенгейма, где они живут. Когда они приехали сюда в 1942 году, здесь можно было хорошо заработать и жить – еще до воздушных налетов. Так утверждает Антон. Но Отто с простодушной улыбкой намекает, что для Антона все было связано еще с какой-то девушкой. С самим Отто не ясно, чего он хотел больше – не оставлять Антона одного, или заработать деньги, или поближе познакомиться с немецкими женщинами.

– А почему, собственно, вы не живете на частной квартире? – спрашивает нас однажды Отто во время пересменки.

– Вы как чехи имеете на это право. Только украинцы и поляки и вообще представители «низших рас» обязаны жить в лагере.

А Антон добавляет:

– Ведь в лагере вас жутко надувают. Вы не получаете на руки ни талонов, ни продовольственных карточек и должны есть то, что вам дают. Те несколько чехов, что там остались, слишком глупы и ленивы, чтобы жить самостоятельно. Сейчас в кузнечном цехе нас восемь чехов, и, кроме вас двоих, мы все живем на квартирах. Мы все получаем продукты за тяжелую работу – за работу в горячем цехе.

И Отто достает из своей старой потрепанной сумки, которую он повесил рядом с молотом, два куска хлеба, толсто намазанных смальцем.

– Да, это верно, – говорим мы потом друг другу. – Ведь мы лояльные чехи, мы имеем право жить на частной квартире и сами отоваривать продуктовые карточки. Господи, мы не позволим нас обманывать, мы хотим получить то, что нам причитается. И потом, лояльные чехи могут общаться и с женщинами…

Перед тем как съехать из лагеря, мы устраиваем там прощальный праздник. Мы достали у крестьянина из Пфальца 30 литров вина, а белокурый Лео каким-то чудом раздобыл хлеб и сало. А потом – «Ой при лужку, при лужку». Мы поем вместе с громкоголосыми украинцами песню про горячего коня, который вольно скакал по широкому лугу и широкому полю, и про казака, который был далеко не таким вольным, – но следим за тем, чтобы никто не догадался, откуда мы ее уже знаем.

Лео рассказывает нам, что хлеб и сало он получил от фрау хозяйки кабачка в соседней деревне и что он ее навещает в свободное время.

Моя бабушка обычно говорила, что переезд – это все равно что маленький потоп. Но наш переезд прост. Мы переносим свои маленькие чемоданчики и две пачки маргарина через несколько улиц. Ведь в Зеккенгейме все рядом. А на той улице, где мы теперь живем, дальше вообще идти некуда; строго говоря, это не улица, а пол-улицы: дома стоят только на одной стороне. Сверху из окон открывается вид прямо на поля. Участок с кустами табака напротив дома принадлежит нашему хозяину. Он там выкопал маленькое бомбоубежище и укрепил его бревнами. Этот «бункер» напоминает окоп времен Первой мировой войны, изображения которых мне так нравились в свое время.

Я проверяю, достаточно ли я чист, чтобы лечь в настоящую постель, и удивляюсь, что белая простыня и красное с белым покрывало такие чистые. Ни одного пятнышка, ни одного кровавого следа. Я удивляюсь, что в нашей комнате все вещи остаются на тех местах, куда мы их положили, – все время, пока мы на фабрике. И вещи в шкафу не тронуты.

Недавно, когда Карл работал в утреннюю смену, а я в ночную, я, оставшись