Ловушка с зелёным забором - Рихард Глацар

Дорога, начинающаяся от угла деревенской площади, ведет мимо низеньких домишек и хат неизвестно куда. Вся дорога, лишь местами вымощенная грубыми камнями, залита заходящим солнцем, но вот и последние его лучи медленно угасают. На прощание оно еще раз сверкает на наручниках, свидетельстве нашего бродяжничества. За нашими спинами идет полицейский; что он полицейский, можно понять только по его фуражке, а так он одет в гражданское. Тут и там в открытых дверях домов стоят люди, они прислонились к косякам и наблюдают. Какой-то мужчина, босой, в рубахе, руки в карманах брюк, кричит нам вслед:

– Эй, Войтек, ты что, ведешь евреев за город расстреливать? Боковым зрением я замечаю отрицательное покачивание полицейской фуражки, потом слышу ответ:

– Скорее это какие-то бандиты.

– Хорошо… Мы – бандиты… Мы – не… – бормочем мы и даже не произносим этого слова.

На окраине города человек в полицейской фуражке запирает нас в какой-то темный погреб. Через некоторое время мы замечаем, что не одни на утрамбованном влажном полу. Какой-то человек, кажется с простреленной ногой, стонет и всю ночь предсказывает по-польски себе самому и нам:

– Это кончится пулей в голову, пулей в голову, вот чем это кончится…

На следующее утро нас ведут по той же дороге обратно в полицейскую управу, перед которой уже ждет повозка, запряженная лошадью. Нас усаживают в середину, тот, что в фуражке, а сегодня еще и в мундире, с карабином садится впереди, второй, при полной форме, располагается с карабином на коленях позади, чтобы нас видеть.

Перед тем как выехать из деревни, мы останавливаемся у какого-то дома. Вероятно, тут живет один из полицейских. Нам разрешают сойти с телеги. Когда две-три женщины видят, как мы, скованные наручниками, одновременно наклоняемся, чтобы поднять упавшее яблоко, они бросают нам в телегу груши и яблоки. Едва мы выезжаем из города, наши голодные желудки начинают болеть от съеденных фруктов.

Узкая телега, подпрыгивая, едет по польским лесам вдоль реки Пилица. На дворе стоит прекрасная поздняя осень. Но очень скоро приходится сделать остановку: мы, двое бродяг, вынуждены слезть и как можно скорее бежать к обочине дороги. Там, в кювете, один из нас снимает брюки и садится на корточки, вытянув руку в наручнике вверх, в то время как второй, стоит, немного нагнувшись и опустив руку в наручнике. Несколько раз мы меняемся положениями.

Оба полицейских довольно снисходительны, хотя и не выпускают из рук оружия. Только на одном длительном от резке лесной дороги, когда один кричит другому: «Тераз увага – теперь осторожно» и снимает карабин с предохранителя, они не останавливаются. Наверное, тут партизаны могли бы прервать наш понос – но они этого не делают…

Мы полны решимости продолжать безумный спектакль «бедных, заблудившихся чехов». Попытка побега означала бы конец игры. Да и как бежать, если мы прикованы друг к другу этими «кайданками»? Поэтому мы незаметно разрабатываем подробности нашей истории. Повторяем адреса, дни рождения, проверяем друг друга и задаем вопросы, как на допросе.

На одном из указателей появляется надпись Томашув Мазовецки. Вплотную друг к другу стоят низкие дома, потом идут многоэтажные, а повозка гремит по городской мостовой. Для нас это уж слишком большой город. Здесь может быть даже отделение гестапо. Если они хотят сдать нас туда, то это – конец, мучительный конец…

В приемном помещении, которое выглядит как привратницкая, разговор ведется частично по-немецки, частично по-польски. На гестапо не похоже, тут нет железной дисциплины. Это нас приободряет. Мы говорим громче, чем полугражданские люди, находящиеся здесь; за поясом у них пистолеты и связки ключей. Еще громче мы говорим, когда переходим на чешский, потому что на другом языке объясняемся с трудом.

«Предварительно» все заканчивается в подвале, таком низком, что там можно только лежать или сидеть скрючившись. Через три дня в подвале мне хочется закричать: «Быть распятым лежа – и за что?» – Но Карл, наверное, счет бы меня трусом…

Первый допрос после нескольких дней, проведенных в подвале, вопреки нашим ожиданиям – не очень основательный. Может, нам просто так кажется. Мы привыкли к другим методам ведения допроса, к тому же мы больше не играем наши роли, мы вжились в них. И сами верим тому, что говорим.

– На нас напали бандиты, партизаны. Вся бригада разбежалась. Мы работали на краю леса в каком-то укреплении недалеко от Вышкува, вроде бы так назывался городок. Мы пробыли там только три дня, жили в бараках вблизи монастыря…

Про монастырь – это правда. Монахини дали нам поесть, когда мы бежали из Треблинки. – Когда власти протектората Богемия и Моравия послали нас сюда, мы и представить себе не могли, в каких условиях окажемся. – Я перехожу на чешский разговорный язык, который они вряд ли понимают, и испытываю горечь. Эти полугражданские люди, разговаривающие наполовину на польском, наполовину на немецком, вероятно, «фольксдойче» – польские немцы или немецкие поляки, про которых нам в Треблинке рассказывали Люблинк и Давид Брат. Они, наверно, мало что знают о протекторате Богемия и Моравия. Необходимо только быть начеку, если они начнут кричать или бить нас – на стене висит плетка. Надо успеть закричать раньше и громче, чем они, стукнуть по столу. Тогда они поймут, что перед ними два человека, растерявшихся от всего происшедшего с ними, а вовсе не какие-то пройдохи.

Мы – необычный, неясный случай, поэтому нас отводят наверх, в камеру. Это не настоящая тюремная камера. Стены и нары сколочены из досок. Нас так много, что спать приходится посменно. Одна смена лежит на нарах, которые занимают примерно пятую часть всей площади камеры. Другая смена дремлет, прислонившись к стене, в узком проходе, где едва могут разойтись двое. Через несколько дней мы уже хорошо ориентируемся в этой предварительной камере. Внутри бывшей еврейской фабрики они построили деревянные клетушки, в которых живут, размножаются и всегда могут вдоволь насосаться клопы, постоянное мучение для сидящих здесь людей. Это – общая тюрьма, потому что сюда сажают всех без разбору: подозреваемых в бандитизме и принадлежности к партизанам, воров, мошенников, спекулянтов, просто чем-то неудобных людей и тех, про кого не ясно, что они за люди.

Иссохший немец, занимающий на нарах привилегированное место около двери, объясняет, что ему может помочь только сальварсан. Он постоянно говорит об этом лекарстве, может быть, он заучивает свою роль сифилитика, вживается в нее. Молодцеватый блондин,