Моя жизнь — опера - Борис Александрович Покровский

А вот промелькнуло лицо Святослава Рихтера. Он пришел ко мне в Камерный театр посоветоваться о постановке оперы Бриттена. И я сразу увидел в великом пианисте режиссера Божьей милостью и рассказал ему все секреты профессии. А потом он у меня дома, готовясь к репетиции, показывал мне предполагаемые актерские эпизоды, а я жалел, что он пианист, а не актер, так убедительны были его показы. А потом он сыграл мне музыку, не ту, что выучил, а ту, что услышал где-то… Я понял, что для таких, как Рихтер, нет преград в искусстве.

Музыка, театр, живопись — это единство, это одно великое свойство существовать в образах, то есть в искусстве, отлетев от быта, реальности, действительности в мир образного мышления. Какое это чудо — мышление образами, какое это чудо «отскок от действительности» — свойства, данные людям природой. Неужели пошлое политиканство отнимет у людей, русских людей, это великое свойство?

Недавно на старом кладбище близ Твери я с друзьями набрел на заботливо ухоженную могилку умершей в старости и похороненной здесь госпожи Керн. Кто она? Кто положил на ее могилу цветок? Да тут и несколько стихотворных строк, посвященных той, которую однажды воспел Пушкин! Кто эти русские люди, приобщившие свой дух к тому, кто более всех любим нами? К Поэту! Не финансисту, не политику, спортсмену, экономисту, промышленнику или даже космонавту. Я не видел людей, ухаживавших за могилкой Керн, но я был растроган красотой чувств русского человека.

На могиле С. В. Рахманинова в глубине Американского континента я не встретил любви и поклонения музыканту, которому многие годы они, американцы, аплодировали и платили. Могила Рахманинова была чисто подметена, нигде не валялись окурки, но не было даже цветочка. Не было и письмеца с адресом к великому композитору и пианисту.

Невдалеке от старого тверского кладбища плескалась маленькая речка. Около такой речки не мог не задуматься Александр Сергеевич. К этому месту приезжают многие и многие… русские! То ли поклониться вдохновению Поэта, то ли России в целом. Да и не важно кому — на этот вопрос нельзя ответить, этим надо гордиться.

Много печального проносится в воспоминаниях. У озерца, недалеко от больницы, где лечились актеры, сидит знаменитая в ту пору артистка Вера Марецкая. Всегда энергичная и веселая — она задумчива и элегична. Мой спутник Михаил Иванович Жаров окликнул ее: «Что ты делаешь здесь, Вера?» Задорно вскинув голову, Марецкая отвечает: «Смерти дожидаюсь!» «Боже!» — тихо сказал мне другой компаньон по прогулке — красавец из Художественного театра Мосальский. Ждать было недолго всем троим.

Вспоминаются и веселые, даже скабрезные случаи. Простите за них, но за давностью лет и они становятся милыми, доверчивыми.

Узнав о том, что я заболел геморроем, Мстислав Леопольдович Ростропович, который всю жизнь наслаждался возможностью сделать кому-нибудь доброе, оказать помощь, забрал меня в какую-то неизвестную больницу, к неизвестному врачу (кстати, очень красивой женщине) с просьбой к ней «вырезать у Александрыча геморрой». Женщина-хирург действительно оказалась очень талантливой и очень красивой. Слава (так зовут великого виолончелиста все его друзья) быстро завоевал симпатии всего женского персонала больницы и где-то с ним, женским персоналом, уединился. Трое мужчин с весьма непрестижной болезнью остались наедине с красавицей-хирургом. Кроме меня был знаменитый художник Поленов и не менее знаменитый поэт Сергей Михалков. Не знаю, как проходили операции у моих коллег, но оперируя меня, красавица-хирург, желая утихомирить мои стоны и скрежетания зубов, приговаривала: «Тише, тише, не кричите! Вы знаете, как терпелив Сергей Владимирович! А вот на что знаменит Поленов, но даже и не вскрикнул ни разу!» А когда мне стало совсем невмоготу, она сказала: «Тише, тише, дорогой, не дергайте задом, вы мне мешаете… А то я пожалуюсь Славе! Что тогда будет?» И я замолкнул. Было невозможно согласиться с тем, что Михалков, Ростропович и Поленов узнают, что я стонал, когда красивая женщина что-то вырезала у меня в интимном и совсем не деликатном месте. Лишь бы они не узнали, засмеют! Что делать, подъезжая к последней станции своего бытия, невольно вспоминаешь друзей по несчастью.

Многие эпизодики быстро бегущей жизни кажутся подчас незначительными, пустяковыми. Вот меня, главного режиссера Большого театра, зовут в так называемый Бетховенский зал театра, там надо прослушать певиц, желающих поступить в труппу Большого. Слушаю, смотрю. У рояля — пухленькая девушка совсем не аристократичного вида, с манерами средне-привычного уровня того времени. Как и большинство пробующихся в театр певиц, она хочет поразить комиссию исполнением труднейшей арии из оперы «Аида». «Среднеарифметическое» пение пухленькой мещаночки не оглушает, но настораживает. Может быть, попробовать с ней Татьяну в «Евгении Онегине»? Признаться, я и не заметил, как сделал с нею Татьяну, а там Франческу, а там Фальстона в «Фиделио» Бетховена. Каждый день судьба сталкивала меня с этой певицей в фортепьянном зале. А театр все более нуждался в «среднеарифметической» пухленькой девушке, и я все больше репетировал. И Чайковского, и Верди, и Моцарта, и Прокофьева… Только через некоторое время я стал замечать, что вместо пухленькой «среднеарифметической» певицы в театре появилась элегантная, царственная женщина, готовая превратиться то в хитрую плутовку из Виндзора, то в страстную царицу Эфиопии Аиду, то в героического Флорестона, то в очаровательную Наташу Ростову, то в трагическую Лизу в «Пиковой даме». Кто же эта великолепная певица, талантливая актриса? Кто эта женщина, которую можно назвать козырной картой Большого театра? Все это — Вишневская, та, что ежедневно репетирует с дирижерами, ищет костюмы, позы, движения и которая была когда-то… среднеарифметической пухлой мещаночкой. Что такое талант оперной актрисы? Это, отвечаю я, вспоминая Вишневскую, целенаправленная способность к упорной, восторженной работе. Так пухленькая простушка стала знаменитостью Большого театра, служа ему, его искусству, его деятельности и всем, кто на его Олимпе, — Пушкину, Чайковскому, Шостаковичу, Прокофьеву, Верди, Бетховену, Моцарту…

На трех столпах, выточенных природой, держится режиссерская профессия, точнее — профессия оперного, музыкального режиссера. Это воображение, воспоминание и воля. Увидишь в партитуре острый, шустрый пассаж флейты, и кажется, что мелькнула молния, стрелой пролетел комар или сверкнула глазами красавица Кармен. Одно, или другое, или третье, а может быть, и совсем непредсказуемое сотое, тысячное. Мне никогда не удавалось управлять фантазией — ее только можно и должно уложить в рамки драматической партитуры. А далее фантазия — вольная птица, она свободна, хоть и непредсказуема, раскованна, но всегда оправданна. Это уже не безрассудное фантазирование, а целенаправленное воображение, которое и рождает художественный образ. Не правдивая действительность, не выдумка — и то