Личные песни об общей бездне - Виктор Станиславович Коваль

Вот что заговорщики написали о нём в протоколе: «Без определённых занятий, учинил пьяный дебош, пытался поджечь кухню и соседей, сквернословил». Это — полуправда. Полная правда выглядела так: Гена, художник в «каких придётся» издательствах, прожигал на кухне свои флейты, а соседки шипели ему под руку: «Ты только кухню не сожги!» Гена огрызнулся: «Кухню — не буду, но вас — обязательно!» И не сквернословил он, а просто хотел сказать: «кухня», а по пьяни получилась: «хуйня»!

К этим эпизодам злодеи добавили кое-что от себя: «…с ножом оказал сопротивление участковому милиционеру». Поскольку такое могло произойти в любой день, злодеи поставили дату «от фонаря»: 20 декабря, 19 ч. 30 мин. Протокол подтверждался свидетельскими показаниями самого участкового, соседа Володи и двух соседок.

Итак, делу был дан законный ход, и завертелось оно в нужную для злодеев сторону. Гена по повестке явился в прокуратуру, где прокурор мог не глядя раздавить его, как муравья. Но всё-таки — взглянул. И — изумился: «Послушайте, вы — вылитый Игорь Юрьевич! Вы ему кем-нибудь приходитесь?» Нет, не приходится, но Гена хочет сделать заявление. Произошло чудо: палач позволил себе выслушать возражения жертвы, спасибо неизвестному Игорю Юрьевичу.

Хорошо, что дата, проставленная в протоколе, оказалась для Гены памятной. В тот день он сидел допоздна в редакции газеты «Пионерская правда», рисовал картинки к новогоднему номеру. Ёлка, волк и Дед Мороз, летят дети на ракете. Может ли это кто-нибудь подтвердить? Подтвердили: главный редактор, сотрудники газеты, фирменный её бланк и круглая её печать.

И тогда делу был снова дан законный ход, но на этот раз в обратную сторону, губительную для злодеев. Соседки сразу же отказались от своих показаний: «По принуждению, силой заставили!» Сами злодеи тоже попытались оправдаться: «При чём тут конкретная дата, если он каждый день — нарушал?!» Но тогда, наверное, прокуратуре очень уж надо было прищучить кого-нибудь из МВД. Вот и прищучили.

В результате Володя с понижением в звании был отправлен в Наро-Фоминск, а в его комнату въехал Гена, потому что, оказывается, Генина комната была действительно нежилой, а их общая с Володей стена — некапитальной. «Инфразвук сработал!» — шутил Гена.

С тех пор Гену я не видел. Однажды он мне сказал по телефону, что ни с кем, кроме как с каким-то Генрихом, не общается. Разговор происходил где-то около четырёх утра. А недавно мне позвонили его ученики: «Гена умер, — сказали они, — сердце».

Поминки по Гене мы справляли на кухне его коммуналки вместе с его соседками. Не знал я, что у него были ученики. На поминки они пришли со своими бамбуковыми флейтами, сделанными под руководством Гены. Соседки слушали их игру с сочувственным молчанием. Ученики сказали: «Если учитель и был на кого-то похож, то — на Жан-Поля Марата». И еще: «Надо бы позвать Генриха. Кто-нибудь знает, как с ним связаться?» Нет, никто не знает. На всякий случай мы перечитали все Генины записи в коридоре на стене, где висел телефон. Среди них мы обнаружили каждый свой номер, но Генрих там не упоминался. Наудачу мы позвонили по нескольким безымянным номерам. Нет, таких нет. Перед тем как нам уйти, соседки отомкнули его «жилую» комнату: «Посмотрите, как он тут всё порушил!» Мы увидели, что всё предметное в комнате низведено до состояния осколков, щепок и клочков. Соседки причитали: «Ну как один человек мог сделать такое?!» — а я подумал: «Инфразвук сработал!»

Долго мне этот Генрих не давал покоя. Что за Генрих? Наваррский? Баварский? И вдруг я сообразил, что, возможно, это сам Гена и есть. Когда-то он говорил мне, что родители назвали его Генрихом в честь какого-то антифашиста. Но когда началась война, вся дворовая шпана стала дразнить Генриха «фашистом» и «Геббельсом». Поэтому Генрих стал называть себя Геной, а когда ему исполнилось 16, потребовал внести себе в паспорт своё новое имя. Неодиозное.

Конечно, надо было бы Гене оставаться Генрихом. Например, Генрих Боровик, Генрих Падва, Генрих Нейгауз — все достойные люди, хоть и Генрихи. А вот у Гены — всё сложилось как-то не так… И теперь, когда меня переспрашивают: «Инфрамузыка? А что это такое?» — я, начиная со слов «Эксперимент с матерьялом…», пытаюсь пересказать историю Гениной жизни.

Собеседники у «Льдинки»

Есть люди, которые любят разговаривать сами с собой, например мастер Юра, этим летом неспешно ремонтировавший мою ванную.

Бывало, из-за приоткрытой двери до меня доносился его уверенный голос: «Отлично! Мы сделали это!» Но ему возражал другой его голос, сомневающийся: «Сделать-то сделали, а как заделывать будем?»

Насчёт своих разговоров с самим собой Юра спросил у меня: «Думаете, это какое-нибудь отклонение?» Я его успокоил: «Всё в порядке, со мной тоже иной раз происходит что-то в этом духе, особенно когда я занимаюсь сочинительством. Увы, литературные занятия неизбежно связаны с внутренним монологом, который, естественно, иногда прорывается наружу».

Однажды я сочинил сложное по ритму стихотворение — с репликами на разные голоса и притопыванием — для того, чтобы не выбиться из ритма. Нужные интонации и слова сочинялись в процессе репетиций, когда, разумеется, у меня дома никого, кроме меня, не было. Но была тетя Тоня, соседка снизу. Сначала она раздражённо стучала ложкой по трубе парового отопления, а потом вызвала милицию. «У вас тут что? — все перепились и передрались?» — спросили менты за дверью.

«Это значит, — сказал я в заключение мастеру Юре, — что наши с вами разговоры с самим собой вызваны профессиональной деятельностью, а не отклонением!»

Другое дело — «наш Вова», человек хороший, но с очевидным отклонением. Не занятый какой-либо профессиональной деятельностью, он целыми днями разговаривал сам с собой, стоя на улице Бестужевых возле магазина «Льдинка». Делал он это с чувством собственного достоинства, вполголоса и подолгу задумываясь над сказанным.

Сюда специально для общения с Вовой приезжал Игорь, подобно Вове также обречённый на говорение с самим собой. В отличие от нашего Вовы залётный Игорь был говоруном истерического типа. Любые слова в его исполнении звучали как ругань; замолкнув, он продолжал угрожающе жестикулировать.

Наблюдая за этими «не от мира сего» ребятами, я задавался двумя вопросами. Можно ли их общение назвать разговором, если собеседники говорят не друг с другом, но каждый — сам с собой в обществе друг друга? И зачем они собираются вместе, если каждый — самодостаточный? В случае плохой погоды они заходили внутрь «Льдинки» и продолжали беседовать там.

Конечно, Вова мог разговаривать и с нормальными людьми, например