Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа

политическим взглядам и англикан по вере. Тауэр не штурмовали, как Бастилию, но абсолютно точно существовало городское революционное движение с вооружённой гвардией, которое оказывало прямое физическое воздействие на короля во все решающие моменты последующих двух лет.

В этой атмосфере, дышавшей насилием, «Долгий парламент» поистине совершил конституционную революцию. Началась она, однако, не с декларации общих принципов, как впоследствии в Америке и Франции, а в более «наивной» политической форме, с нападения на «дурных советников» короля — подобная форма протеста позволяла не обвинять прямо самого монарха. Первым делом 11 ноября предъявили обвинение главному министру короля, Страффорду, вскоре после него — Лоду, обоих заключили в Тауэр. Когда признать Страффорда виновным в измене по суду оказалось невозможно, весной 1641 г. парламент приговорил его к смерти законодательным актом под названием «билль об опале». Карл подписал этот билль под давлением — толпа подмастерьев осаждала дворец Уайтхолл. Короля мучили раскаяние из-за того, что он предал верного слугу, и унижение от принудительной капитуляции. Против других влиятельных министров также были выдвинуты обвинения, Лода судили и казнили. В течение первого года существования «Долгого парламента» Карл не имел сторонников, и предполагавшееся «всеобъемлющее» дело его царствования потерпело полный крах.

Вместе с тем исчезла цензура, страну наводнили политические и религиозные памфлеты, обличающие то или иное зло и предлагающие соответствующие нововведения. Как и следовало ожидать, церковная дисциплина рухнула, из церквей повыдирали алтарные ограждения. Пуританское пресвитерианство завоёвывало позиции с активной помощью шотландских союзников парламента, начали появляться «сборные» церкви индепендентов-конгрегационалистов, баптисты и другие, более радикальные сектанты. Вообще страну охватила неистовая политизация вкупе с религиозным энтузиазмом. В воздухе витали милленаристские ожидания национального возрождения, прихода Нового Человека и Нового Мира. Новые парламентарии «приезжали в Вестминстерский дворец с разговорами о реформированной церкви, Божьем содружестве, Великой хартии вольностей, старинной конституции и Отечестве»[162]. После бунта ирландцев-католиков в декабре 1641 г. парламент объявил последнюю среду каждого месяца национальным днём общественного поста, в течение которого почтенные члены парламента должны слушать проповедь выбранного ими пуританского священника в церкви Святой Маргариты. Таким образом, революция вскормила собственный «агитпроп». В то же время она породила своих первых эмигрантов. Томас Гоббс отправился в Париж, предвидя «беспорядки», так как Англия, по его словам, «бурлила вопросами о праве господства и послушании подчинённых — истинными предвестниками приближающейся войны»[163]. Одним словом, 1640–1641 гг. были отмечены сильнейшей вспышкой революционной «лихорадки», по выражению Бринтона.

В жаркой атмосфере всеобщего заболевания парламент приступил к своей конституционной реструктуризации. Весной 1641 г. он принял «Трёхгодичный акт», обеспечивающий регулярные собрания парламента каждые три года не по инициативе короны. За ним сразу последовал билль, предупреждающий роспуск или перерыв в работе парламента без его на то согласия. Оба документа Карл подписал вместе с приговором Страффорду. В июле были упразднены прерогативные суды Высокой комиссии и Звёздной палаты. Принимая эти меры, парламент, безусловно, выходил за границы «старинной конституции» и нарушал королевскую прерогативу, в ней воплощённую. Король в 1629–1640 гг., соблюдая букву «старинной конституции», вводил новшества, противоречащие духу её прежнего применения. Теперь действия «Долгого парламента» в ходе его первой сессии, хоть и облечённые в форму удовлетворения претензий, на самом деле представляли собой фундаментальные нововведения. Иными словами, к окончанию первой сессии существующий парламент, превратившийся в учредительное собрание, неуклонно загонял короля в угол, лишив его прерогативных полномочий. В сущности, эти изменения сделали парламент официальной и постоянной частью государственного устройства. То, что именно к этому он и стремился, подтверждается ещё одним новшеством: расходясь на перерыв в сентябре, обе палаты назначили комитет, который заседал во время каникул под председательством Пима.

Более того, изменения, сделанные за время первой сессии, легли в основу соглашения о Реставрации 1660 г. и восстановления этого соглашения в 1688–1689 гг. Почему же это конституционное урегулирование не положило конец революции? Почему революция продолжалась открыто ещё целых двадцать лет, а в скрытой форме — почти до конца века?

Объяснение, которое чаще всего давалось тогда и почти с тех самых пор встречается в историографии, — нежелание короля смириться и следовать новому порядку, его неизменное вероломство в последующих отношениях с парламентом. И всё дело будто бы в его характере. Предполагается, что другой монарх легко принял бы новый порядок и спокойно с ним ужился. Карл и вправду ожесточился и стал хитрить. Но личные особенности тут ни при чём; такова ех officio[164] специфика монархии божественного права. С её точки зрения, Карла «раскороновали», принудив к капитуляции с помощью физической силы весной 1641 г. Ни один из его сыновей, ни Карл II, ни Яков II, по-настоящему так и не приняли новый порядок. У Людовика XVI была та же реакция неприятия, когда его вынудили подписать «Декларацию прав человека» осенью 1789 г. и «Гражданскую конституцию духовенства» в 1791 г. И он терзался раскаянием, что нарушил клятву, данную при коронации, подписав эти документы. Подобную реакцию мы снова наблюдаем у Николая II: он не смирился с Октябрьским манифестом 1905 г. и созданием Государственной думы, поскольку тоже полагал, что изменил коронационной клятве, подписав Октябрьский манифест. (Есть ведь ещё трогательный пример графа де Шамбора, он же Генрих V, который даже в 1875 г. не отказался от белого знамени Бурбонов ради того, чтобы стать конституционным монархом.) Возможно, эти государи поступали неразумно, но они всего лишь исполняли обязательства, возложенные на них предопределённой свыше ролью, когда не желали идти на компромисс с бунтарями. Вот почему их приходилось принуждать путём дальнейшей революции.

Так что революция продолжилась, когда новый порядок столкнулся с двумя вопросами: во-первых, можно ли верить, что король будет выполнять соглашения, вырванные у него силой; во-вторых, стоит ли в перестройке королевства выходить за пределы политики и проводить «очищение» церкви. Из-за этих двух вопросов единодушные до сих пор парламент и нация разделились. Одну сторону представляли «умеренные» англикане, такие, как Хайд и Фолкленд, которые полагали, что Карла следует поддерживать, раз он принял новый порядок 1641 г. И Карл не преминул воспользоваться расколом уже в конце первой сессии, предложив Хайду и Фолкленду, лидерам умеренной фракции, высокие посты. Они вдобавок боялись, что реформа церкви на пресвитерианский лад будет иметь разрушительный эффект для всего общества. Данный вопрос также возник в конце первой сессии, когда радикалы предложили проект закона об отмене епископата — билль «О корнях и ветвях». Революция, по мнению умеренных, завершилась, и парламенту надлежало сотрудничать с королём. Клика Пима, впрочем, более прозорливо считала, что Карл не смирится с новым порядком и потому