Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа

их импровизациям обнаружилось, что единственная такая программа — реставрация монархии. Тем более режим теперь представлял собой ненавистное меньшинство, а роялистские настроения набирали силу с самого момента казни короля. Одновременно с ростом числа милленаристских сект в 1650-х гг. становился бестселлером сборник последних изречений Карла, нелегально опубликованный под названием «Eikon Basilike» (греч. «Образ короля»). И эта ситуация совсем не похожа на французскую революцию после термидора, когда достигнутое в наиболее радикальной революционной фазе смогло сохраниться и институционализироваться.

Как объяснить столь бесславное завершение переворота, который превзошёл пределы возможного в низвержении общества «двух мечей» и «трёх сословий»? Причины этого нельзя найти ни в классовой структуре, ни в экономических условиях, ни в демографической ситуации. Наиболее убедительным объяснением служит менталитет всех основных персонажей драмы. Король, парламентарии, как пресвитериане, так и индепенденты, Кромвель, офицеры «армии нового образца» — все они мыслили в направлении возврата к надлежащему балансу национального государственного устройства, с королём, лордами, общинами и всеобщей национальной церковью. Лишь маргинальные группы левеллеров, диггеров и сектантов-милленариев думали о выходе за рамки традиционной системы координат, но не имели достаточно сил, чтобы склонить чашу весов в сторону новой радикальной отправной точки. Так «сознание» определило «бытие», заведя английскую революцию в тупик Содружества и Протектората.

Что же мы получаем при неизбежном сравнении с «золотым стандартом» современной революции, то есть 1789–1799 гг.? В некотором смысле Содружество — это английский термидор, а Протекторат — революционная империя: покорение Ирландии и Шотландии, впервые полностью осуществлявшееся из Лондона управление Британскими островами как единым унитарным государством, Навигационный акт, война с Голландией, экспедиция на Ямайку. Но аналогии здесь, в сущности, довольно поверхностны, потому что в реальности их перевешивал институциональный тупик.

Учитывая силу и зрелость английского гражданского общества, дело не могло закончиться таким миноритарным, сектантским и насильственным решением. Поэтому после смерти Кромвеля умеренные, как из лагеря победителей, так и со стороны побеждённых, нашли наиболее жизнеспособный национальный консенсус в виде Реставрации 1660 г. В церковной (а косвенно и социальной) сфере все выборные системы, и пресвитерианские, и конгрегационалистские, были упразднены, священная власть англиканских епископов полностью восстановлена, а все «нонконформисты» удалены «на пять миль» от городов и лишены гражданских прав. Политическое решение демонстрировало больше умеренности: все законы, одобренные парламентом и подписанные Карлом I, признавались действительными, что теоретически легитимировало конституционную революцию 1640–1641 гг.

К «последнему толчку» 1688 года

Реставрация 1660 г. не завершила революционный процесс, начавшийся в 1640 г., так как новый король, Карл II, не соглашался с ограничением роли монархии. В результате новый кризис 1680-х гг. вылился в «последний толчок землетрясения» в 1688–1689 гг.

Внешне, по крайней мере, Реставрация представляла собой абсолютно разумный компромисс, за одним исключением: ввиду самого факта компромисса она обходила вопрос о том, кому в конечном счёте принадлежит верховная власть — «священному» королю или «естественной» нации. Этот фундаментальный конституционный конфликт не мог не вспыхнуть снова, поскольку Карл II в последние годы жизни, а Яков II всю жизнь вели себя так, словно во взглядах на королевскую власть совершенно не отличались от своего отца или кузена Людовика XIV (склонность «ничего не забывать и ничему не учиться» проявляли не только Бурбоны, это общая черта всех истинно «старорежимных» государей, от Стюартов до Вильгельма II и Николая II).

К 1688 г. гражданское общество в лице парламента столкнулось с той же дилеммой, что и в 1640 г.: что делать с королём, стремящимся стать абсолютным монархом? Но парламент, не забывая, научился; главный вынесенный им урок гласил, что союз с городской толпой в открытой революции против короля для гражданской свободы не менее опасен, чем сам королевский абсолютизм (такова вкратце основная мысль «Двух трактатов» Локка[173]). Он принял тактическое решение обойтись без «массы негодяев» в столице с их безумными «ирландскими ночами» бунта против королевских войск, пригласив на престол вполне легитимного принца с иностранной армией из голландских и французских гугенотов, чтобы избавиться от Якова, — приём, вряд ли достойный с национальной точки зрения, но в социальном плане весьма безопасный. Если говорить о конституционных нормах, то все сделали вид, будто бегство Якова равносильно «отречению» и, следовательно, ни о каком «свержении» короля речи не идёт. Отсюда торжественное название «Славная революция», которое на современный английский можно перевести примерно как «восстановление старинных вольностей без участия народа и с видимым соблюдением законности».

Но даже этот сногсшибательный трюк непризнанных революционных государственных умов ещё не сделал Англию надёжным оплотом современного конституционного порядка. Чтобы такое подозрительное урегулирование сработало, Вильгельму III сначала пришлось победить в непопулярной войне Аугсбургской лиги. Новая система явно встала поперёк горла бесчисленным тори, якобитам и шотландцам; любая неудача сомнительного короля за рубежом легко привела бы к тому же конституционному кризису в полном масштабе. Только после победы в 1697 г. стало возможным закрепление нового порядка «Актом об устроении» 1701 г. С помощью этого инструмента парламент фактически выбрал стране династию и определил условия её пребывания у власти. Тем самым он убедительно, но без применения силы утвердил суверенитет гражданского общества над верховным представителем исполнительной власти — королём, а через него — над государством, которым король отныне руководил, но не распоряжался. Можно даже утверждать, что конституционный кризис завершился лишь в 1714 г., когда новая, избранная династия действительно «вступила в должность» без каких-либо беспорядков и эффективной оппозиции.

Мораль данного повествования такова: даже при самых благоприятных обстоятельствах — в безопасной, островной, не до конца абсолютистской Англии — для революционного перехода от «старого» режима к новому понадобились десятилетия, ушедшие на то, чтобы добиться стабилизации и жизнеспособного «современного» равновесия: от первоначальных потрясений 1640 г. до неудачной Реставрации 1660 г., затем до успешного переворота 1688 г. и, наконец, до 1701-го, а то и 1714 г. И если уж в felix Anglia («счастливой Англии») всё шло так непросто, чего следовало ожидать по другую сторону Ла-Манша, за Рейном или Неманом? И как должны были сложиться дела в ту эпоху и в той культуре, когда люди под словом «революция» стали понимать не «реставрацию», а намеренный, сознательный и позитивный «переворот»? Эти размышления подводят нас к основной особенности английской революции — её идеологической оболочке и смягчающему политическому эффекту последней.

Политическая динамика английской революции та же, что у всех великих европейских революций, — радикализирующий переход от эйфорического национального единства к резкой идейной поляризации, к вооружённой диктатуре меньшинства. Политическое содержание английского бунта также обычно для «старорежимной» Европы: борьба за национальный суверенитет между централизующим королевским государством и различными сословиями прежней системы, превращающимися