Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа

г. начал в середине XIX в. с привычными «виговскими» нотками Джордж Бэнкрофт в своём труде «История Соединённых Штатов»[180]. Этот современник Маколея и Мишле, в сущности, смотрел на американскую революцию так же, как и те, кто её делал: она представлялась ему совершенно оправданным и в высшей степени героическим отказом от иностранной, монархической тирании, а появившаяся в результате республика — естественно, путеводной звездой для человечества. Впрочем, к концу века академическая наука модифицировала этот узконациональный подход в новой немецкой манере, рассматривая историю колоний в британском имперском контексте, то есть с учётом британской политики того времени[181]. Из работ «имперской школы» следовало, что Георга III вовсе нельзя назвать тираном, жаждавшим уничтожить плоды 1688 г. как в Британии, так и в Америке, что ошибки его политики — больше следствие неумелости, чем злого умысла, и что англичане после победы в 1763 г. на вполне законных основаниях пытались дать своей широко раскинувшейся империи какую-то центральную организацию и соответственно заставляли колонистов платить их долю за защиту. В то же время возникшее в самой Британии соперничество с кайзеровской Германией пробудило чувство «англоязычной» солидарности с вольнолюбивой Америкой, и такая перемена настроения отражена в «Американской революции» Джорджа Отто Тревельяна, впервые вышедшей в начале 1899 г.[182] Некоторые авторы «имперской школы», правда, зашли слишком далеко, полагая, что революция, возможно, не являлась необходимой, представляла собой ошибку, которой можно было избежать. На подобные непатриотичные эксцессы тут же последовала корректирующая реакция, однако имперский контекст остался неизменной частью общей картины.

Настоящий вызов национальной ортодоксии бросила разоблачительная историография рубежа XIX–XX вв. В Европе той эпохи этот вызов поступил от социализма, обычно марксистского толка, в Америке подобные работы появились благодаря прогрессистскому движению и носили более примитивный, не теоретический характер. В Европе врагом социального радикализма называли «капитализм», а жертвой/соперником — «пролетариат»; в Америке в роли врага прозаично выступал «крупный бизнес», а жертвы/соперника — просто «маленький человек». Разница не только риторическая: она служит мерой размаха социальных изменений, которые рисовали в своем воображении радикалы.

Начало новой школе положили две работы: Чарльза Линкольна о Пенсильвании, выпущенной в 1901 г., и Карла Беккера о Нью-Йорке, вышедшей в 1909 г. Оба автора обнаружили бунтарство среди низших классов. Революцию они изображали как борьбу западных переселенцев, зачастую пресвитериан из Ирландии и Шотландии, в союзе с городскими ремесленниками и «механиками» против филадельфийской и нью-йоркской олигархии с побережья с целью прорваться к власти, получив избирательное право[183]. Согласно знаменитому изречению Беккера, американская революция представляла собой схватку не только за то, чтобы «править у себя дома», но и за то, «кто будет править дома». Поэтому за патриотической риторикой эти ревизионисты видели классовую борьбу, «совсем как в 1789 г.» или во время любого европейского восстания. Кроме того, Артур Шлезингер-старший авторитетно разъяснил в 1918 г., что американская революция боролась не за конституционные принципы, как уверяют национальные ортодоксы, а за экономические интересы: торговцы побережья выступали против колониальной коммерческой системы Британии[184].

Наиболее сенсационное заявление в духе новой ортодоксии прозвучало, правда, несколько раньше, в 1913 г., в «Экономической интерпретации Конституции Соединённых Штатов» Чарльза Берда[185]. В этом труде, который пользовался огромным влиянием, Берд фактически разоблачал Конституционный конвент, видя в нём заговор бизнесменов-консерваторов с целью выхолостить наследие 1776 г., своего рода циничный термидор, а не торжество революционных принципов, как воображали ортодоксы. Он пытался, в частности, показать, что творцы конституции являлись не столько землевладельцами, сколько инвесторами, вкладывавшими средства в мануфактуры, торговлю и особенно в государственные ценные бумаги, а следовательно, много выигрывали от установления сильной федеральной власти. Книга повлекла за собой бесконечную полемику и дотошное изучение фактов, приводимых автором. В результате утверждение о ценных бумагах было опровергнуто, однако весьма значительная роль экономических интересов в революционной борьбе подтвердилась. Соответственно во времена экономического бума 1920-х гг. и «великой депрессии» 1930-х гг. социальные историки уделяли особое внимание в исследованиях народному радикализму, который проявлял себя в деятельности корреспондентских комитетов, и демократической интеллектуальной жизни, пробуждённой той эпохой[186]. А когда прогрессизм уступил место «Новому курсу», Меррилл Дженсен в 1940–1950 гг. реабилитировал децентрализованные «Статьи Конфедерации», до тех пор осуждавшиеся в свете ортодоксального благоговения перед Конституцией[187].

В послевоенную эпоху, впрочем, маятник неизбежно качнулся назад, в сторону политики и конституционного строительства, а следовательно, идей и идеологий[188]. Первопроходцами на этом пути стали Эдмунд и Хелен Морган, выпустившие в 1953 г. книгу «Кризис из-за гербового сбора: Пролог к Революции», убедительно демонстрировавшую, что с самого начала колонисты отказывали парламенту в праве взимать не только внутренние налоги, но и любые другие сборы с целью повышения государственных доходов. Тем самым конституционный принцип «нет налогам без представительства» был реабилитирован в качестве подлинного мотива революции, вдобавок неизменно существовавшего ещё с 1765 г.

Бернард Бейлин в 1967 г. развил и углубил такой подход в «Идеологических истоках Американской революции». Основываясь на последних работах, показывающих, что наследие пуританской республики XVII в. сохранилось и в XVIII в. в виде радикальной критики «продажного» правления вигов[189], Бейлин продемонстрировал, что идеология «приверженцев Содружества» в большей мере, чем Просвещение, вдохновляла основную массу протестной литературы в Америке начиная с 1765 г. Именно эта идеология стояла за знаковыми событиями того времени — известной серией кризисов от протестов против «Акта о гербовом сборе» до «Бостонского чаепития». В частности, ограничительные меры британского правительства в те годы казались колонистам очевидным «доказательством самого настоящего умышленного сговора, в который тайно вступили заговорщики и в Англии, и в Америке»[190]. Поиски роли идей в революции продолжались. Перри Миллер, уже исследовавший пуританский менталитет в книгах «Мышление Новой Англии» 1939 и 1953 гг.[191], развил тему, посвятив ей важную статью «От Ковенанта к возрождению»[192]. Алан Хеймерт делал акцент на религиозных истоках революции[193].

Следствием такой усиленной сосредоточенности на идеях как движущей силе революции стало преуменьшение роли радикальных социально-экономических сил, которым отдавали пальму первенства прогрессисты. Теперь нам предлагали картину консервативной революции. Бейлин подытожил новую концепцию следующим образом: «революцию наделило особой силой и сделало преобразующим событием» не «свержение существующего порядка», а «радикальная идеализация и рационализация предыдущих полутораста лет американского опыта»[194].

Разумеется, дело не могло закончиться столь мало вдохновляющей, консервативной оценкой смысла революции. И действительно, висконсинская школа Меррилла Дженсена и его последователей продолжает традицию социального радикализма. Кроме того, по мере приближения двухсотлетней годовщины ещё более молодые историки начали критиковать компромисс революции