И море, и Гомер – всё движется любовью… - Евгений Михайлович Голубовский

Но, начиная с 1945 года, тогда отец работал главным инженером толевой фабрики, он после каждой получки приносил домой несколько купленных книг. Предпочтение отдавал русской классике и зарубежной приключенческой литературе. Так в мою жизнь входили Пушкин, Гоголь, Жюль Верн, Майн Рид, Вальтер Скот, Дюма…

Но вот однажды в улове отца была книга Леонида Борисова «Волшебник из Гель Гью».

Она вышла в 1945 году. Потом это издание было объявлено ошибкой. Но это было потом, а осенью 1946, у меня, десятилетнего, она была в руках.

Проглотил её за один вечер и влюбился в её героя – писателя поляка Александра Гриневского, вошедшего в русскую литературу, как Александр Грин.

Хорошо помню, что это был 1946 год. Я уже пошёл в 3 класс 107 школы (в двух первых вообще не учился, помешали военные переезды), был записан в школьной библиотеке и, естественно, прочитав о Грине, решил взять в библиотеке книги Грина.

И тут, как ушатом холодной воды. «Не выдаём!» «Изъят из библиотек»…

Поделился этим горем с учительницей.

Мне стыдно, но не могу вспомнить её имя и фамилию, она с нами занималась в третьем-четвёртом классе. Помню её внешне, невысокая, худощавая, с вечной шляпкой на голове. Сейчас бы сказали «из бывших». Она и была из бывших преподавателей гимназии.

Помню дом, где она жила на Дегтярной, вдвоём с сестрой, у обеих мужья погибли в тридцатых…

Обстановку коммунальной квартиры помню. А фамилию забыл. Может, кто-то из выпускников нашей 107 школы подскажет…

Обняла меня наша учительница и сказала – зайди после уроков ко мне домой.

И вот она открывает книжный шкаф, и достаёт мне книгу «Алые паруса», записывает меня в тетрадь и говорит – за три дня прочтёшь?

За три дня я трижды прочитал эту феерию. Я мог наизусть пересказывать диалоги.

Я стал вечным поданным страны Гринландия.

В конце шестидесятых, работая в «Комсомольской искре», много раз бывал в Крыму, газета выходила на четыре области. Как-то с Юрием Михайликом пришли в гости в Старом Крыму к замечательному поэту Григорию Петникову. А он повёл нас в дом Грина, на кладбище, где был похоронен Александр Степанович.

К счастью, в эти времена уже «запреты» на Грина были сняты. О нём писали и очень хорошо Константин Паустовский, Георгий Шенгели, Юрий Олеша… Кстати, все эти писатели связаны с Одессой.

Но тем, кто не читал, очень рекомендую книгу Борисова «Волшебник из Гель-Гью», да и самого Леонида Борисова, как романиста, автора книг о Стивенсоне, Жюль Верне, Рахманинове, автора интересных воспоминаний.

Но было у меня и мое маленькое открытие в Грине.

То, что именно в Одессе, он в 16 лет увидел море, ступил на пароход «Платон» знали все.

То, что Грин писал не только символистскую прозу, он не любил, когда её называли фантастической, но и реалистическую, психологическую, знали все.

Но мне всегда казалось, что Грин должен был писать и стихи.

Тогда, в шестидесятых-семидесятых его стихи ещё не публиковали. При жизни Грин не выпустил ни одного сборника стихов. Но в журналах…

Больше недели я перелистывал в публичной библиотеке подшивки журналов двадцатых годов. Улов был большой. Я сделал несколько публикаций стихов Грина. И о Зурбагане, и о Дон Кихоте.

Но у нас всегда что-нибудь нельзя было публиковать. Когда я печатал стихи Грина, речь не могла идти о его стихотворении, где он описывает ситуацию в Петрограде осенью 1917 года, после большевистского переворота.

Сегодня могу напомнить эти стихи

Александр Грин, который в юности увлекся революционными идеями, сидел в тюрьме, был в ссылке за эсеровские взгляды, не принял октябрьский переворот.

А впрочем, лучше сами прочитайте.

Петроград осенью 1917 года

Убогий день, как пепел серый,

Над холодеющей Невой

Несет изведанною мерой

Напиток чаши роковой.

Чуть свет газетная тревога

Волнует робкие умы;

Событьям верную дорогу

Уже предсказываем мы.

И за пустым стаканом чая,

В своем ли иль в чужом жилье,

Кричим, душ и сердец вскрывая

Роскошное дезабилье.

Упрямый ветер ломит шляпу,

Дождь каплей виснет на носу;

Бреду, вообразив Анапу,

К Пяти углам по колбасу,

К витринам опустевших лавок,

Очередям голодных баб

И к рыночным засильям давок

Прикован мыслью, будто раб.

Ползут угрюмые подводы;

Литейный, Невский – ад колес;

Как средь теченья, ищут броды

Растерянные пешеходы;

Автомобиль орет взасос,

Солдат понурые шинели

Мчит переполненный трамвай;

Слышны мотоциклеток трели

И басом с козел: «Не зевай!»

У сквера митинг. Два солдата

Стращают дачника царем…

Он говорит: «Былым огнем

Студенчества душа богата…

Царя я не хочу, но все ж

Несносен большевизма еж».

В толпе стесненной и пугливой

Огнями красными знамен

Под звуки марша горделиво

Идет ударный батальон.

Спокойны, тихи и невзрачны

Ряды неутомимых лиц…

То смерти недалекой злачный

Посев неведомых гробниц…

Самоотверженных лавина,

Дрожит невольная слеза,

И всюду вслед стальной щетине

Добреют жесткие глаза…

Рыдай, петровская столица,

Ударов новых трепещи,

Но в их угрозе как орлица

Воскрылий бешеных ищи.

Библиотека русской классики.

Сама себе служи наградой,

Коня вздыбляя высоко,

И вырви с болью как с отрадой

Стрелы отравленной древко.

Проза у Грина, конечно, лучше стихов. Но он был поэт по способу мышления.

Посмотрел на последнюю фотографию писателя. И в голове строки Галича, написанные про Пастернака, но, увы, подходящие ко многим:

«До чего ж мы гордимся, сволочи,

Что он умер в своей постели.»

И Александр Грин умер в своей постели. Нищий, даже в пенсии ему Союз писателей по требованию Лидии Сейфулиной (кто сейчас помнит эту писательницу) отказал, не печатаемый, (начало коммерческое издательство выпускать собрание сочинений в 15 томах, но после 7 тома издателя посадили – ни денег, ни книг) тяжелобольной.

Он верил, что все его книги когда-нибудь найдут своего читателя. Нашли.

Леонид Каннегиссер

Его выстрел прогремел 30 августа 1918 года.

Арестован. Расстрелян. Не реабилитирован.

А поэт настоящий.

Это о нем сказал Георгий Адамович:

«Самый петербуржский петербуржец».

Это ему писал Сергей Есенин: