Ленинград: архитектура советского модернизма, 1955–1991. Справочник-путеводитель - Анна Юлиановна Броновицкая

class="p1">➧Эти балконы — то немногое, что еще возможно на уровне деталей. Васильев, строивший в 1950-е годы негромкие, но красивые образцы неоклассики (Невский, 184, проспект Обуховской Обороны, 79–81, Новгородская, 5), именно деталями всегда и добивался выразительности: то это угловая ротонда, то портик, то руст. И даже в самом первом панельном доме на улице Полярников{1} сумел протащить отделку декоративной плиткой. Теперь же остались только балконы — но зато их Васильев использует на всю катушку. Башни ими он обвел по всему периметру (в Москве так будет сделан жилой комплекс «Лебедь», в Алма-Ате — «Три богатыря», оба позже), а длинные дома получили грозди балконов на углах: и хотя это все та же тема контраста «чего-то с ничем», образ получился яркий, напоминающий как о конструктивизме, так и о Кензо Танге (префектура в Кагаве, 1959).

➧Но Васильев понимает, что все равно этого мало, и, как боец на передовой, цепляется за ту единственную высоту, которая здесь есть, — за высокий берег Невы. Ему советовали его срезать, чтобы стало как везде, но он, наоборот, сделал так, как нигде. При этом — не оригинальничая, а отталкиваясь именно от своеобразия места: такой перепад рельефа — в 3 метра! — для Питера редкость. Васильев поднял весь комплекс на этот холм, как на пьедестал, что позволяет воспринимать его как единое целое (невзирая на большую протяженность), но при этом не превратил его в оторванную от города крепость (каков, например, жилой комплекс Тюдор-Сити в Нью-Йорке (1932) — также стоящий на скале на берегу реки). Наоборот, Васильев накрепко связал комплекс с ландшафтом, устроив два двухъярусных дворика. Набережная затекает в них и становится их первым уровнем, Большеохтинский проспект забегает со своей стороны и становится — вторым. Оформляют всю эту историю террасы, спуски, мостики, подпорные стенки. «На минимальный перепад рельефа… авторы набросились с творческой жадностью и выжали из этого обстоятельства максимум затей»[272], — пишет Сергей Шмаков в рецензии, равной которой по блеску журнал «Строительство и архитектура Ленинграда» еще не знал. Но и повод, конечно, был из ряда вон выходящий.

План типового этажа в 14-этажной башне.

План секции в 9-этажном доме

Общий вид Свердловской набережной. 1970-е

➧О том, чтобы расчленить город по вертикали в соответствии с движущимися по нему потоками, зодчие и художники грезят всю первую половину ХХ века. В 1913 году Харви Уайли Корбетт рисует разрезанный на уровни «Нью-Йорк будущего», разводит три типа транспорта Антонио Сант-Элиа в проекте «Нового города» (1914), Людвиг Хильберзаймер режет на слои «Высотный город» (1924), а доводит все это до блеска, как всегда, Ле Корбюзье — в Плане Вуазен (1925). Но главной темой всех этих фантазий является транспорт, на фоне которого человек превращается в букашку, поэтому они не только будоражат, но и пугают — логично разверзаясь кошмаром «Метрополиса» Фрица Ланга (1927). После Второй мировой человечество осеклось, о человеке задумалось, а самым ярким воплощением мечтаний о многослойном городе стал лондонский Барбикан (1965–1976), где первую скрипку играют именно пешеходные пространства в разных уровнях: эспланады, мостики, лесенки. Барбикан, конечно, устроен сложнее и интереснее, но любопытно, что комплекс Васильева схож с ним не только этим: там есть и контраст 42-этажных башен с низкими домами, и балконы, опоясавшие последние.

Один из двориков. 1970-е

Вид из дворика на Смольный монастырь. Начало 1980-х

➧В СССР же первым образцом многоуровневого (не подземного) пространства стала именно Свердловская набережная. В 1979 году Михаил Бархин приводит ее как главную иллюстрацию к этой теме — правда, «небольшую и в зачаточной форме сделанную»[273]. Здесь действительно не шла речь о разведении потоков: машины продолжали жить своей жизнью, ничего от этой разноуровневости не выиграв. Даже немного и проиграв: набережную пересекли пешеходные переходы, и теперь приходилось чаще тормозить. Правда, в одном из конкурсных проектов была идея прорыть пешеходные туннели под набережной, но при тогдашнем трафике это не казалось остро необходимым. В итоге для того, чтобы добраться до реки, люди должны были спускаться на «автомобильный» уровень набережной и ее пересекать. (А сейчас посреди трассы появился отбойник, и жители оказались уже совсем отрезаны от воды.)

➧Впрочем, на набережной, констатирует Шмаков, «изобретательность покидает авторов»[274]. Нет ни водной архитектуры (заводей, каналов, мостков — что опять же имелось в других проектах), ни зеленой: просто деревья, в две шеренги выстроившиеся вдоль берега. Но как-то всерьез оформить этот берег было и невозможно. Хотя это и не сама излучина, а прилегающая к ней территория, но здесь те же проблемы: скорость течения тут больше и река бьет в берег сильнее. В 1927 году в этих местах произошел сильный оползень: проезжая часть осела на 2,5 метра, сместившись на 3 метра к реке. Оползни случались и позже, из-за чего с набережной пришлось снять трамвайное движение. В процессе строительства комплекса набережную укрепили, одев 1274 ее метра в розовый гранит, но от каких-либо затей отказались.

➧Тем не менее, дворики дали совершенно новый тип среды; Бархин квалифицирует пространство как «интересное и красивое». То есть, в отличие от всех вышеописанных утопий, оно имело исключительно гуманистический, а не прагматический смысл: сделать повседневную (что особенно важно) жизнь людей богаче и разнообразнее. И, конечно, безопаснее: недаром в фильме «Необыкновенные приключения Карика и Вали» (1987) дети целыми днями в этих дворах пропадают. Потом, правда, они хлебнут эликсир профессора Енотова и уменьшатся до размеров букашек, но характерно, что эта неприятность произойдет с ними не в этом комплексе, а в сталинском доме на противоположной стороне Большеохтинского проспекта.

Кадр из фильма «Необыкновенные приключения Карика и Вали». 1987

➧Кроме этих парадных двориков, у жителей были и более интимные дворы — спрятанные от ветров между длинными домами, а кроме того, собственный променад — на верхнем уровне, вдоль обращенных к Неве витрин магазинов. Все это вместе создавало очень европейский образ места — если бы еще не «отвратительное качество и чудовищная эксплуатация»[275], о чем спустя 30 лет взгрустнет сын Васильева. Впрочем, это было очевидно уже и современникам: «Средств было достаточно, однако очень много их поглотили неоднократные переделки — следствие низкого качества строительства»[276]. Это было бедою почти всех больших советских жилищных экспериментов,