Кино для чайников - Алексей Андреевич Гравицкий

уверенно ответил, что – да. Тогда мне предложили самому облачиться в них – попробовать. Разве можно отказаться от такого? Но после того как я надел полную амуницию рыцаря, в мою голову закрались сомнения. Все, что я мог сделать, – это просто стоять. Стоял я, конечно, уверенно, но двигаться мог уже с трудом. «Ладно, ведите к облегченным», – упавшим голосом сказал я. Выглядели они абсолютно идентично, но весили меньше. Несмотря на облегченность версии, двигаться в них тоже было сложно. И я еще раз порадовался, что не пошел в каскадеры.

Во время съемки актер, который дрался двухметровым мечом, очень нервничал. Меч, конечно, тоже был облегченный, но весил все равно порядочно – актер очень боялся поранить кого-то. Такую оглоблю очень сложно контролировать при размахе. И тогда один из каскадеров подошел к нему и на ломаном русском сказал: «Леша, ты, главное, махни. А дальше мы все сделаем сами».

И они делали. Делали это много раз подряд в течение пятнадцати дней съемки. Просто представьте себе – в течение двенадцати часов в мокрой насквозь одежде и в металлических доспехах раз за разом повторять рисунок боя. При этом выкладываясь на все сто. На площадке был специальный человек с кувалдой, который после каждого дубля выправлял помявшиеся доспехи – настолько реальный был контакт. Надо ли говорить, что снимать это было сплошным удовольствием. Не нужно искать ракурсы, с которых это выглядело бы по-настоящему, – просто ставь камеру, и все. Удовольствием это было для меня. Насколько испытывали его каскадеры, судить я не решусь. Но, как говорят в кино, кто на что учился.

К слову, об атмосфере. Во время съемки был смешной случай. Площадка была вся затянута хромакеем. Поскольку съемка велась одновременно во все стороны, то необходимо было сделать так, чтобы не участвующих в съемках членов команды не было видно. Для этого построили бортик, покрасив его в зеленый цвет. По команде «Мотор!» все присаживались за него. И был среди чешских рабочих один особо любопытный – он все время выглядывал из-за бортика во время съемки и постоянно попадал в кадр. Представьте себе: летят брызги, люди с героическими лицами дерутся «не на жизнь, а на смерть», а на фоне внезапно из воздуха возникает радостное лицо, которое с живым интересом наблюдает за происходящим. Я кричу «Стоп!», прошу переводчика объяснить ему, что так делать не стоит. Переводчица очень вежливо сообщает ему об этом.

Мотор! Камера!

И снова я вижу его заинтересованное лицо. Я перехожу на ненормативную лексику. Требую, чтобы она перевела дословно. Она, вежливо кивая, говорит мне о том, что у них не принято так выражаться на площадке. «А срывать съемку у вас принято?» – кричу я. Она соглашается со мной и снова очень вежливо что-то говорит рабочему, который кивает, но я вижу, что до него не доходит вся серьезность ситуации. Я много раз говорил, что не люблю кричать на площадке, но в тот раз все было действительно очень серьезно. Дело в том, что каскадеры, какие бы они ни были замечательные, устают, и от дубля к дублю двигаются чуть-чуть медленнее. Это видно не сразу, но я подмечаю. И человек, не желающий понимать особенности съемки, своей жизнерадостностью портит мне фильм. Снова дубль, и снова, и снова. Он как будто нарочно это делает! Крутит головой, ухмыляется. И я срываюсь. Я хватаю микрофон и, не стесняясь в выражениях, сообщаю ему, кто он такой и куда ему следует пойти. Как выясняется, русский мат в Чехии вполне себе понимают – славяне.

Площадка затихает. Тишина становится напряженной. Я никогда так раньше не кричал. И я понимаю, что передавил. Такая сложная съемка должна делаться легко, иначе мы закопаемся – людям просто не захочется работать. И так все и шло до моего злосчастного срыва. Но что поделать – как еще изменить ситуацию, я придумать не могу.

В зловещей тишине я даю команду «Мотор!». Каскадеры начинают бой. Но он идет как бы через силу. Я сломал атмосферу «мы молодцы и легко делаем самые сложные вещи». И тут я хватаю микрофон и кричу: «Стоп!» Все с недоумением поворачиваются ко мне. Что еще нужно этому злому русскому режиссеру?

– Где этот человек? Почему его нет? Почему он не высовывается? Я уже привык к нему! Я не могу без него снимать! Мне его не хватает в кадре!

Площадка ржет. Атмосфера спасена.

Говорит сценарист

С некоторых пор часто приходится отвечать на вопросы про экранизации, так что остановлюсь на них чуть подробнее. Сюжеты всегда кочевали из поэзии в живопись, из прозы – в театральную пьесу и так далее, не говоря уже о том, что темы переосмыслялись внутри одного вида искусства. Иногда начиналась игра: один автор брал идею другого и отвечал на нее созвучным сюжетом, но с совсем иным посылом. Веками эта ситуация была нормой и никого особо не волновала. И только в России двадцать первого века с приходом интернета появились бурления известной субстанции на тему: «Да как они могли покуситься на святое? Да есть же прекрасный фильм тысяча девятьсот двадцать девятого года! Ничего своего придумать не могут!»

При этом бурление это отчего-то касается только кинематографа, и только отечественного. О том, что практически любое знаковое голливудское кино либо является переосмыслением более раннего Голливуда, либо калькирует какое-то европейское кино, «бурлящие» не задумываются. Как не задумываются и о том, что каждый год только у нас в стране в самых разных театрах выходят сотни разнообразных «Гамлетов», «Бесприданниц», «Онегиных», «Вишневых садов» и прочего. И ни один ценитель искусства отчего-то не закричал: «Как они могли покуситься на „Вишневый сад“? Ведь это уже ставил Станиславский в тысяча девятьсот втором году!»

И не надо гундосить о том, что театр здесь отличается от кинематографа – не отличается. Да, фильмы остаются, но, во-первых, в записи остаются и многие знаковые спектакли. Во-вторых, любой вид искусства претерпевает изменения. Кинематограф – не исключение. Киноязык меняется постоянно, и многое просто перестает восприниматься новыми поколениями.

Многие, например, жалуются, что молодежь не воспринимает черно-белое кино. Я не был бы так категоричен – воспринимает, но для этого надо поработать, надо объяснить, показать, приучить. Самостоятельно новое поколение за черно-белое кино не сядет, это правда. Равно как и любой такой «бурлящий» в возрасте от тридцати до пятидесяти не побежит по собственному почину смотреть, скажем, дозвуковое кино. И это не потому, что оно плохое, а потому, что оно морально устарело. Так что многое