Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр

при этом весьма простые и многозначительные выражения (р. 15). Ведь в норе находится лиса, животное, хорошо известное охотникам и браконьерам. Это коварное животное. Его слишком развитая личность заставляет его забыть смысл грез. И потом, у рассказчика своя задача, и он хочет привязать бубенчик к шее дикого животного. Рассказ становится чересчур человеческим. Он не дает нам пережить колышущихся метаморфоз кафкианской грезы.

Другая сказка Перго обладает большей онирической ценностью. «Подземное изнасилование» (р. 77) может служить примером несложного сгущения лабиринтных и сексуальных грез. В подземных коридорах самка крота убегает от самца, и весь лабиринт превращается в сексуальное преследование – а это новое доказательство того, что в онирическом стиле вещи становятся действиями, а обрисовывающие имена – активными глаголами[327].

Впрочем, под всеми этими формами, чересчур замаскированными и весьма отчетливыми образами животных, мы, надо полагать, найдем человеческие впечатления. Луи Перго справедливо верит в то, что ему удастся заинтересовать большое количество читателей. Если каждый читатель пожелает заняться самоанализом, он не преминет признать, что с этим повествованием его связывает именно онирический интерес. Обретенные человеческие впечатления являются человеческими грезами, подземными грезами, работающими в любом человеческом подсознании.

X

Одна из чрезвычайно любопытных черт сокровенных метаморфоз образов – то, что эти метаморфозы редко бывают холодными. Какими бы суровыми ни были мучения попавшего в лабиринт, ему ведомо блаженство тепла. Грезы, вытягивающие грезовидца, возвращают его к блаженству протоплазмы. Множество подтверждений тому мы найдем в космогонии Розанова, так хорошо охарактеризованной Борисом Шлёцером. С точки зрения Шлёцера, Розанов – «человек из внутреннего подполья», «мягкий, студенистый», «лишенный спинного хребта» человек, бредущий внутри самого себя. В сравнении с Ницше, пыл которого «оставляет угли, насколько же Розанов кажется тяжеловесным и тусклым! Он теплый, но какой-то влажной и животной теплотой. Это потому, что он мыслит кожей, животом, а точнее говоря – собственным полом». И тогда кожа становится коридором (couloir), где плоть познаёт медлительные и тепловатые течения (coulées). «Дело Плоти, – говорит Розанов, – и суть космогонии»[328]. Плоть заключает в себе все жизненное тепло. И ничего удивительного, что из глубины своей грезы Розанов сказал: «Я похож на младенца в утробе матери, но которому вовсе не хочется родиться… Мне и тут тепло»[329],[330].

«В стихии холода, – также пишет Розанов, – есть что-то враждебное организму человеческому»[331]. Мы не встречаемся с холодом при должном осознании органической жизни, жизни протоплазмы. «Он боится холода, и как-то душевно боится, а не кожно, не мускульно»[332]. По существу, как мы уже замечали, холод останавливает не только мысли, но и сами грезы. Не бывает глубинного ониризма холода, и в той мере, в какой лабиринт представляет собой глубинную грезу, не бывает холодных лабиринтов.

Холодный лабиринт, жесткий лабиринт – все это онирические продукты, более или менее упрощенные деятельностью интеллекта.

XI

В этюде по осмыслению образов не следует забывать об анализе определенных типов отвращения, играющих важную роль при оценке труда. Например, реальная жизнь в лабиринтах рудников зачастую описывается как жизнь грязная. С ней сопрягается отвага быть грязным[333].

Приведем две картины – одну нарисовал пролетарий, а другую – буржуа.

«Шахтер, – пишет Викки Баум[334], – это нагой, черный и изнуренный человек, скрючившийся во внутренностях земли… ноги у него мокнут в воде, спину у него ломит, плечи болят, и с них всегда градом течет пот…» Когда он проталкивает вагонетку по узкой штольне,

в нем зачастую не бывает ничего человеческого… он наклоняется вперед так сильно, что можно подумать, будто он ползет на четвереньках. Лицо у него – черная и изборожденная морщинами маска, с белыми глазными яблоками, с синими и блестящими от пота веками, с зубами, как у зверя. Челюсти его жуют тяжелый воздух шахты; иногда он кашляет и выплевывает какую-то черноватую слизь.

(Arrêt de Mort. Trad., p. 129)

Вспомнив черный реализм труда, теперь посмотрим, как воображение похваляется всего лишь спуском в шахту, словно подвигом. Вместо опасностей реальных и неустранимых воображение находит воображаемые. В своих «Воспоминаниях юности» Рёскин пишет: «Когда мне удавалось спуститься в шахту, радость моя не ведала границ» (Trad., р. 79). Это бесхитростное признание, к которому трудно проникнуться интересом при быстром чтении, обретает определенные психологические отзвуки, если мы поместим его в необычный контекст воспитания юного Рёскина. И действительно, Рёскин добавляет (р. 79):

Разрешая мне вот так предаваться страсти к подземельям, мои родители проявляли доброту, коей я тогда не мог уразуметь, ибо матери моей было противно все грязное, а моему очень нервному отцу всегда грезились обрушившиеся лестницы и несчастные случаи, что не мешало моим родителям следовать за мной повсюду, где я загорался желанием побывать. Отец отправился со мной даже на страшный рудник Спидвелл в Каслтоне, куда я спустился не без волнения – признáюсь – единственный раз.

Соотнесем эту манию обрушивающихся лестниц с другим рассказом, где Рёскин напоминает нам, что «стоило ему упасть на лестнице… как его немедленно секли» (р. 10). Упасть на лестнице, упасть с лестницы – вот, стало быть, моральные запреты. Относительно такой дисциплины Рёскин – с какой амбивалентностью! – сообщает, что он обязан ей «научением безопасным и непреложным методам жизни и движения».

Идеал чистоплотности у матери, потребность в безопасности у отца придают отваге ребенка, исследующего шахту, весьма специфический психологический оттенок. Настоящие препятствия – не столько в опасностях рудника, сколько во враждебном настрое родителей. Если мы проанализируем подземные страхи, мы порою будем находить в них следы социальных запретов. Воля к исследованию подземелья, некоторое время одушевлявшая юного Рёскина, во многих отношениях была скрытой волей к тому, чтобы вырваться из-под достаточно мелочной опеки, когда наказывают за падение и за испачканный костюм. Право быть грязным можно счесть символом других прав. Существуют тысячи форм отстаивания воли к власти. И не всегда наиболее косвенные его формы являются слабейшими.

XII

Разобравшись во всяких амбивалентностях, имеющих отношение к подземным образам, поняв всевозможные виды взаимодействия между ценностями черноты и нечистоплотности, мы меньше поразимся, встретившись с литературными разработками темы клоаки.

Довольно многочисленные вариации на эту тему мы обнаружим в творчестве Виктора Гюго. «В своей первозданной форме, – говорит Гюго, – сточные канавы отвергали определенные маршруты» (Les Misérables. V, р. 164. Éd. Hetzel). Чудовищный Город «непостижим», из канализации под городом «не найдешь выхода», «при смешении языков произошло смешение подземелий; Лабиринт образовался вместе с Вавилоном».

Сближение клоаки с лабиринтом проявляется у Виктора Гюго по многим характерным чертам:

Клоака реагирует