Земля и грёзы о покое - Гастон Башляр

необычные течения». Он «сталкивается» с рыбами «с острыми плавниками», «ракообразные раздирают его броней». Значит, вода, изначально счастливая в своей теплоте, постепенно вбирает в себя некую враждебность, а в затвердевший лабиринт грезовидец входит так:

Впоследствии во́ды еще более остыли. Казалось, мне приходилось преодолевать гораздо большее сопротивление, вытесняя стихию, становившуюся все более вязкой; и плыл я не в реке, а в земле, меж ее стратифицированных пластов. То, что я принимал за пену, было всего лишь губчатыми кристаллами, а давившие на меня водоросли оказались ископаемыми отпечатками папоротника в залежах каменного угля. Чтобы освободить мне путь, рукам моим приходилось раздвигать несметные и плотные минералы; я скользил среди золотоносных песков, и ноги мои покрылись глиной. Тело мое хранило оттиснутые на нем всевозможные формы камней и растений до мельчайших отпечатков их прожилок. Я все забыл…

Наваждение продолжает застывать, пока грезовидец не попадает в эпоху камней. «Медлительность или быстрота больше не имели для меня значения»; «за каждым моим движением (brassées), должно быть, протекали годы». Лабиринт из камней вызывает окаменение лабиринта. Внешние очертания лабиринта не только запечатлеваются на нем, но еще и приносят с собой законы собственной материи. Мы еще раз видим материалистическое воздействие образов, синтетическое действие воображения. Всем главам, которые мы посчитали себя обязанными выделить в нашем исследовании материального воображения, по окончании их разработки предстоит объединиться. Вместе с Лейрисом мы вошли в лабиринт, вызывающий окаменение. Мы живем в непосредственной близости от диалектики «вызывающий окаменение – окаменелый».

«Доски материи сжались надо мной еще сильнее, угрожая превратить мой рот в подвальное окно…»[303]

VII

По существу, каждый писатель наделяет великие образы индивидуальностью. В безумстве «Аурелии» остается определенный свет, в нервалевских бедствиях – благодарность за счастье отрочества, за блаженство сугубой невинности. Такой грезовидец, как Пьер Лоти, прибавит к лабиринту другие оттенки. В склепе египетского храма он пробегает «по темным коридорам, напоминающим те, что в дурных снах могут сжиматься, погребая вас» (La Mort de Philae, p. 203). Мимоходом отметим это соотнесение реальности с грезой, что неопровержимо доказывает, что Лоти дает ощутить исключительные впечатления через типичные сновидения. И действительно, стены узкого прохода, по всей видимости, пробуждают у рассказчика пласт грез, уже не соответствующих его боязни быть погребенным. Вот они изваяны, говорит Лоти…

…бесчисленные персонажи… тысячи изображений прекрасной богини, выпячивающей свои груди, к которым полагалось прикасаться при проходе и которые сохранили едва ли не в неизменности цвета плоти, нанесенные во времена Птолемеев.

Не симптоматично ли, что на одной странице боязнь прикоснуться к груди можно объединить с боязнью быть погребенным![304]

Прочие темпераменты реагируют на такие ситуации буйством и гневом, вызывая нечто вроде взрыва лабиринта. С этим-то впечатлением лабиринта, одновременно и жесткого, и взрывающегося, мы читаем вот эти стихи Люка Декона:

Environné de la nuit souterraine,

Conduit par les animaux du roc,

J’arrache ma poitrine au feu infernal des étoiles,

Je fraie mon chemin à force d’orgueil,

Et dans les coups précipités de mes organes

Le voisinage entier sonne comme une cloche,

Le paysage vole avec l’air de mon sang.

Окруженный подземной ночью,

Ведомый животными, высеченными из скальных пород,

Я вырываю свою грудь из адского огня звезд,

Я прокладываю себе путь посредством гордыни,

И в учащенном биении моих органов

Вся округа звенит, будто колокол,

Вместе с воздухом моей крови улетает пейзаж.

(A l’Œil nu, р. 7)

Похоже, что, «ведомый животными, высеченными из скальных пород», поэт несет взрывчатку вглубь подкопа, – что он больше не чувствует ран жесткого подземного мира. И вот лабиринт взрывается.

Другой поэт с помощью нагромождения слов и синтаксиса, как бы согнувшегося в три погибели, сумел как бы вписать лабиринт в сам стих, до такой степени, что чувствительный читатель ощутит ущемленную любовь, страдающую в арканах сердца, при чтении следующих строк Жува[305] (р. 45):

Prends place aux arcanes, canaux et labyrinthe,

Piliers, ramifications et branches de ce cœur.

Располагайся в арканах, каналах и лабиринте,

В столпах, разветвлениях и ветвях этого сердца.

В другом стихотворении Пьер Жан Жув как будто осуществляет синтез душераздирающего и удушающего:

Le chemin de rocs est semé de cris sombres,

Archanges gardant le poids des défilés.

Скалистый путь усеян мрачными криками,

Когда архангелы хранят тяжесть ущелий.

(Sueur de Sang, р. 141)

Порою литературное творчество бывает как бы совершенно раздавленным воспоминаниями о прочитанном. Жорж Санд, несомненно, читала повести Анны Радклифф[306] о подземельях. Она старается показать, что им не подражает, однако целые главы из «Консуэло» обрекают читателя на долгое блуждание по внутренностям гор и «каменным мешкам» зáмков (см. T. I, р. 345; t. II, рр. 14–15). Жорж Санд, впрочем, с изяществом изображает эндосмос прочитанного и грез (Т. III, р. 265):

Перечитайте стихотворение под названием «Индийские колодцы», ибо это шедевр, или оргия воображения, в зависимости от того, есть ли у вас способности сочувствовать способностям поэта, или же таковых нет. Что до меня, то я признаю, что чтение его меня ужасно шокировало. Я не могу одобрить эту беспорядочность и эти неряшливые описания. Когда я закрыла книгу, перед моим мысленным взором представали одни лишь эти колодцы, эти подземелья, лестницы и бездны, через которые поэт меня провел. Я видела их во сне, я видела их наяву. Я не могла оттуда выйти, меня заживо похоронили. Я была порабощена, и мне не хотелось прочитывать это место из боязни обнаружить, что столь великий живописец, будучи столь великим поэтом, оказался писателем не без изъянов.

Такая чувствительность к определенному строю образов в достаточной степени доказывает, что образы эти не просто объективного происхождения. Эти образы оставляют глубокие следы, они и есть следы.

VIII

Иногда ловкость рассказчика такова, что он в состоянии записать на счет реальности то, что фактически в литературном произведении принадлежит ониризму. Новелла Мериме «Джуман» служит хорошим примером этой литературной ловкости[307]. Вот краткое содержание новеллы.

На первых страницах все объединено, чтобы передать впечатление пережитого приключения, исторического повествования, сгущенного завоевания Алжира. Бравый полковник представляет собой здесь «уменьшительное» к генералу Бюжо[308]. После ужина в офицерской