Тварь. Графские развалины - Виктор Павлович Точинов

Непогашенный окурок прочертил ночь трассирующей пулей и упал к ногам человека в черном комбинезоне. Ступени крыльца заскрипели под грузными шагами. Один из охранников вышел в сад, остановился, постоял, всматриваясь в темноту. Человек в черном мог снести ему голову, не сходя с места, — полоска вороненой, не дающей отблеска стали в его руке как раз дотянулась бы до горла. Но человек стоял молча и неподвижно.

Охранник прошагал обратно. Не присаживаясь, потоптался на веранде, договариваясь с напарником о времени смены. Потом ушел в дом. Второй остался на вахте.

Человек в саду казался высеченной из антрацита статуей — ни один, пусть самый архивнимательный наблюдатель, не уловил бы теперь ни малейшего движения.

Человек умел ждать. Он ждал много лет.

И был готов подождать еще.

6.

У Кравцова тоже оказались с собой фотографии. Будучи в городе, отобрал в отдельный альбом самые, по его мнению, интересные — именно в ожидании сегодняшней встречи.

— Э-э, брат, да ты похоже у рыболовов со всего берега улов собрал для этого кадра... — подколол Пашка, рассматривая снимок: на нем стоявший на берегу молодой Кравцов согнулся под тяжестью двух баснословных связок здоровенных рыбин.

— Вот еще, — возмутился Кравцов. — Это Казахстан, Паша. Казахи рыбу испокон не ловили и не ели. Почти непуганая. Тем более — охранная зона военного объекта. Рыбный Клондайк, Эльдорадо. Там ловят не покуда клюет — а до тех пор, пока улов унести могут. И без сетей, на крючок — все равно излишки не продашь, в каждой семье свой рыбак есть... Раков тоже немеряно — руками, без всяких ловушек, с фонариком, полные ведра набирали.

— А это — море? Арал или Каспий? — показал Пашка на обширный — до горизонта — водоем за спиной у молодого Кравцова.

— Озеро. Балхаш. Но от моря мало отличается — большое, солоноватое. В принципе, летом, — курорт. Если приехать на две недели — и точно знать, что на четырнадцатый день полетишь обратно...

— А ты не пробовал сейчас — именно так, на недельку, порыбачить? Нынче ведь многие закрытые городки открыли для въезда....

— Пробовал... — протянул Кравцов, удивившись Пашиной догадливости. — Год назад попробовал, благо все допуски и подписки еще в силе оставались... Мне, дураку, надо было взять билет в Казахстан — а на объект попросту, через дыру в периметре, благо знал их наперечет... Но я, как умная Маша, официальное заявление написал на посещение...

— И что?

— До сих пор икается... Пригласили в Большой Дом — якобы заполнить бумажку какую-то. И — четыре с половиной часа на допросе продержали.

— Зубы напильником пилили и требовали признаться, что на ЦРУ работаешь?

— Ну, это ты “Арбатских деток” начитался... Я и сам толком не понял, что их интересовало. Гоняли по кругу: с кем рядом служил, да чем занимался, да не замечал ли чего странного... А в чем дело, так и не сказали. У меня впечатление сложилось — стряслось там что-то нештатное колоссальных размеров. Словно бы рвануло так, что уже не найти крайних и виноватых — даже по кусочкам не собрать. Но официально ничего не сообщали, да и нечему там вроде так взрываться...

Наташа в этом разговоре не участвовала. Ее служба на затерянных в степи объектах и всевозможные рыбные Клондайки не интересовали. Но когда пошли снимки более свежие — сделанные на литературных тусовках — активно присоединилась. В современной литературе популярных жанров она разбиралась неплохо. Зато теперь больше молчал Пашка.

Кравцов, впрочем, в комментариях был скуп:

— Одно скажу про пишущую братию: пьют ничуть не меньше офицеров.

— А это кто? — показала Наташа на изображение человека с глубоко посаженными глазами и тяжелым лицом. Тот стоял в самом центре группового снимка, единственный из присутствующих держа в руке зажженную сигарету. Среди обступивших человека с сигаретой находился и Кравцов — ничем почти не отличающийся от сегодняшнего.

— Это Мэтр, — сказал Кравцов и назвал фамилию. — Я у него проходил нечто вроде литературного ликбеза. Циничный оказался мужик до ужаса. Говорил прямо: главное писать не хорошо, но продаваемо... Хотя наука его пригодилась.

— Знаешь, я читала его вещи... — медленно сказала Наташа. — Да и кто их не читал... По книгам он примерно таким и представлялся, с таким взглядом. Странные книги... Если бы у Терминатора — того, из первого фильма — прорезалась страсть к писательству, то получилось бы нечто похожее.

Кравцов коротко согласился. Не хотел развивать тему. Свежи были в памяти странные обстоятельства, предшествующие смерти Мэтра — говорили о них между своими шепотом, на ухо...

...Наконец вечер воспоминаний, плавно перешедший в ночь, завершился. От предложения заночевать здесь — никуда, мол, эти плиты не денутся — Кравцов отказался. Перед уходом он ненадолго остался с Пашкой наедине.

— Возьмешь одного из моих лбов в попутчики? — спросил Козырь. — Наташке скажем, что я что-нибудь в вагончике позабыл...

— Дойду сам, не маленький... — сухо откликнулся Кравцов. — И кажется мне, что зря ты от нее эту историю прячешь. Так или иначе выплывет... Да и мне, дорогой друг, по-моему ты далеко не все рассказал.

Он посмотрел Пашке прямо в глаза. Тот выдержал взгляд, не смутившись. И ответил так, что Кравцов ему почти поверил:

— Брось, ничего я за душой не прячу... А что история не полная, обрывочная, — так извини, я и сам ведь многого не знаю...

...В последней фразе Пашка-Козырь не лукавил. Многого он действительно не знал. Например, не знал, что первый удар, нанесенный Сашком Динамиту, в переводе с японского именовался очень красиво: полет ласточки над вечерним морем...

Первый Парень - III

Сашок. Лето 1990 года.

 ...В переводе с японского это звучало красиво: полет ласточки над вечерним морем. Но воздух рассекла не быстрокрылая птичка — холодная сталь клинка.

Удар должен был отсечь руку — правую кисть. Не отсек. Рука метнулась навстречу — не то надеясь отвести или остановить безжалостное лезвие, не то просто рефлекторно. Два пальца упали на землю. Указательный и средний. Кровь не ударила струей — в последовавшие несколько секунд. Так всегда и бывает — спазматическое сжатие сосудов.

А потом уже стало не понять, откуда хлещет и льется красное.

Самое страшное было — звуки. Вернее, почти полное их отсутствие.