Тварь. Графские развалины - Виктор Павлович Точинов

не сказал о том, что овдовел полгода назад. Он подозревал, что про это Аделина знает. И не только про это. К тому же, после сегодняшнего (вернее — вчерашнего) нежданного открытия, он действительно хотел напоить ее чаем — не более того.

— Хоромы... — протянула Ада, оказавшись внутри. — Мечта хозяйки. Сорок минут — и генеральная уборка закончена. А это что? Кухня? Можно зайти?

— Типовой пищеблок ПБ-7, товарищ генерал! — бодро отрапортовал Кравцов, включая электрочайник (алюминиево-антикварного вида, со свистком). — Предназначен для приготовления пищи в полевых условиях для бригады численностью до семи человек, а также для отогревания горячим чаем примерзших к минералам девушек! Докладывал дежурный по пищеблоку старший лейтенант Кравцов!

— Вольно! — скомандовала Ада, с трудом проскользнув в пищеблок и оказавшись зажатой в тесном треугольнике между Кравцовым, плиткой и холодильником. И добавила, привставая на цыпочки:

— Вообще-то примерзших девушек иногда отогревают и другими способами...

После этого довольно долго не говорила ничего.

Нельзя сказать, что писатель Кравцов так вот сразу взял и потерял голову от поцелуев двадцатилетней девушки, позабыв обо всем на свете. Отнюдь нет. Например, когда надрывный свист чайника стал совсем уж раздражающим, он вспомнил-таки, зачем они тут, — и вслепую, за спиной, нашарил штепсель и выдернул из розетки... Но кое о чем, без сомнения, позабыл. Например, о намерении ограничиться чаем.

Он повлек ее в сторону пинегинского «траходрома», мимолетно подумав: вот уж не ждал, что пригодится эта конструкция... Потом связных мыслей не осталось, и не осталось мешавшей им одежды, и губы ласкали губы, а руки — тела, и все было замечательно. Но когда его рука скользнула вниз — Ада резко оттолкнула и руку, и ее владельца.

Кравцов почувствовал как напряглось ее тело, и почти физически ощутил леденящий холод — словно неосторожным движением раздавил колбу с жидким азотом. И всё кончилось, так и не начавшись.

Он приподнялся на локте, и спросил:

— А зачем, собственно, ты все затеяла?

Хотел, чтобы прозвучало холодно — но получилось обиженно и разочарованно.

Она прижалась к нему, провела пальцами по лбу, по щеке, по шее, по груди... Зашептала:

— Не хмурьтесь так, господин писатель. Даже в темноте чувствуется, какое у вас каменное лицо... Я сделала это, потому что очень хотела. И не подумала, что сразу зайдет так далеко. Поверь, что целомудренные барышни встречаются не только в романах позапрошлого века...

Кравцов не поверил. Тем более что ее пальцы, наглядно опровергая слова, сползали все ниже, и уверенными движениями взяли в плен наиболее разочаровавшуюся часть тела, и немедленно заставили ее исполниться новых надежд...

— Но на дворе двадцать первый век, и тургеневские девушки кое-чему научились... — шепнула Ада.

Ее губы скользнули вниз, вслед за пальцами, и Кравцов скоро понял, что тургеневские барышни научились за полтора века весьма даже многому... Потом пришел его черед доказать, что и мужчина может доставить немалое удовольствие своей девушке, желающей и далее оставаться девушкой. Потом выяснилось, что удовольствие можно доставлять обоюдно и одновременно. Потом...

Много чего было потом.

Но главный порог они так и не переступили.

2.

Алекс вновь проснулся на рассвете. И вновь услышал голос — причем услышал не окончательно проснувшись, а на той тонкой границе сна и яви, когда тающие обрывки сновидения сплетаются воедино с вытесняющей их реальностью.

В этом полусне голос звучал громко, отчетливо. И хотя язык оказался не знаком — Алекс отчего-то прекрасно понимал все, что ему говорят, — вернее, приказывают. Привыкший наяву приказывать сам и давненько уже не плясавший под чужую дудку, он, тем не менее, был готов выполнить эти приказания — и знал, что не только готов — но и сможет. Что совсем уж странно: это знание доставляло Алексу радость, — тихую, спокойную, умиротворенную.

Потом он проснулся — вернее, не открывая глаза, перешел в некую стадию, где сна почти не остается, хотя и бодрствующим человека назвать трудно.

Но всё исчезло — и понимание, и готовность, и радость.

Лишь голос остался. Где-то очень далеко кто-то еле слышно бубнил какие-то непонятные слова... Алекс не обратил внимания, посчитав их остатками сна, немного задержавшимися в реальности.

Он протянул руку — сонным, вялым движением, чтобы привычно нащупать мочалку (кстати, с которой из них он вчера завалился?) и привычно устроить ей утреннюю прочистку труб, благо инструмент для этого уже пребывал в полной боевой, только вот привязалась легкая, ноющая боль в паху, не первое утро, пока ничему не мешает, но...

Рука поднялась и опустилась, скользнула по простыне, по одеялу, — впустую. Мочалки не было.

Тут он рывком поднял веки — и проснулся окончательно.

МОЧАЛКИ НЕ БЫЛО.

Алекс тяжело поднялся и столь же тяжело протопал по своим апартаментам, не слушая бубнеж голоса.

Слабая надежда, что подстилка готовит завтрак на крохотной кухоньке или мажется-прихорашивается в соседней комнатушке, — исчезла. За перегородкой, на родительской половине мочалке (да кто же она — сегодняшняя?) делать нечего. Туда и сам Алекс уже несколько лет не казал носа...

Если же телка УШЛА от Первого Парня, до того как он ей сказал: ступай! — то это значит, что... Что это значит, Алекс придумать не успел — у него забрезжили первые смутные воспоминания.

Голос по-прежнему что-то и откуда-то бубнил. Алекс махнул рукой, отгоняя его словно надоедливую муху, — чтобы не мешал собрать воедино бессвязные обрывки в единую причину беспрецедентного факта: одинокого пробуждения.

И он вспомнил.

Точно. Все так и было. Мочалка пришла новая. Имя ее так в памяти и не всплыло, да и не важно. Привел ее Колька-Шпунт. С него, значит, и спрос. Потому что проклятая девка решила повыкобениваться и проигнорировать порядки, установленные Алексом в их компании. Первым должен быть он — всегда и во всем. С любой мочалкой — тоже. Потом — пользуйтесь, не жалко, пока Первый Парень вновь не обратит на подстилку свое благосклонное внимание.

Но вчера что-то сломалось. То есть поначалу все шло путем — мочалка, изрядно уже поддатая, пошла с ним, и даже позволила хорошенько проверить, что у нее наросло за пазухой, но потом... Да, все произошло на крыльце — Алексу отчего-то взбрело в голову впендюрить ей прямо там, на свежем воздухе. Короче, чтобы не вспоминать мерзкие подробности, кончилось вот чем: стерва убежала в ночь, Алекс же остался — с полуспущенными штанами и с руками, вцепившимися в пах — именно туда угодила ногой поганая лярва.

Покончив с воспоминаниями, Алекс задумался