Модильяни - Виталий Яковлевич Виленкин

Италии: депутату парламента — социалисту в то время там было нелегко выхлопотать заграничный паспорт. Он приехал в Париж позже, чтобы увезти во Флоренцию маленькую Жанну. Сохранились письма к нему двух друзей Амедео, написанные после похорон.

ЛУИДЖИ ЧЕЗАНА — ЭММАНУЭЛЕ МОДИЛЬЯНИ

(подлинник — по-итальянски)

Париж, 27.1 — 1920.

                Дорогой мой Мэнэ!

Надеюсь, ты уже получил мое вчерашнее письмо. Сегодня мы проводили Дэдо к месту последнего успокоения… Пусть будут утешением в вашем горе те открытые проявления любви, которые сопровождали вашего горячо любимого.

Сегодня различные левые газеты сообщили о его смерти (прилагаю вырезку из «Лантерн»). У больницы собралась толпа друзей, среди них много женщин. Художники всех стран и национальностей: французы, русские, итальянцы, китайцы и т. д. Много живых цветов, два венка с лентами: «Нашему сыну», «Нашему брату». Все шли пешком за катафалком до самого кладбища Пэр-Лашез, которое находится приблизительно в семи-восьми километрах от Шаритэ. На кладбище раввин прочитал молитвы. Я уже писал тебе вчера, что не знаю, как ты на это посмотришь и как отнесся бы к этому твой бедный брат, но друзья решили, что лучше все-таки позвать священника, потому что это будет приятно твоему отцу. Представь себе, раввин спросил, как зовут отца покойного, и никто, кроме меня, не мог ответить на этот вопрос, смысл которого мне непонятен…

Всем сердцем твой

старый друг Джиджи.

ЛЕОПОЛЬД ЗБОРОВСКИЙ — ЭММАНУЭЛЕ МОДИЛЬЯНИ

Париж, 31.1 — 1920.

                Дорогой Модильяни!

Отныне Амедео, мой самый близкий друг, покоится на кладбище Пэр-Лашез. Его могила покрыта цветами, согласно Вашему и нашему желанию. Вся причастная к искусству молодежь участвовала в трогательных и торжественных похоронах нашего дорогого друга и самого талантливого художника нашей эпохи.

Последний месяц Амедео все мечтал поехать в Италию с женой и дочкой. Он ждал только родов жены — новорожденного ребенка он хотел оставить во Франции у той же кормилицы, у которой сейчас находится его дочка Джованна.

К этому времени его здоровье, которое всегда было непрочным, стало внушать тревогу. Мои советы немедленно уехать в какой-нибудь швейцарский санаторий оставались безрезультатными. Когда я ему говорил: «С твоим здоровьем неблагополучно, поезжай лечиться», — он на меня смотрел в такие моменты, как на своего врага, и отвечал: «Не читай мне нотаций». Он ведь был дитя звезд, и реальная действительность для него не существовала.

Однако ничто не предвещало столь близкой катастрофы. Он не терял аппетита, выходил гулять и был в хорошем настроении. Никогда не жаловался ни на какие внутренние боли. За десять дней до кончины он слег в постель и у него внезапно начались сильные боли в почках. Пришел врач и объявил, что у него нефрит (до этого он никогда не соглашался показаться врачу). Он страдал от болей в почках, но говорил, что это скоро пройдет. Доктор приходил каждый день. На шестой день его болезни я сам заболел, и жена пошла утром его навестить. Вернувшись, она мне сообщила, что у Модильяни началось кровохарканье. Побежали за доктором, который сказал, что нужно перевезти его в больницу, чтобы остановить кровь. Через два дня его перевезли в больницу, без сознания. Было сделано все возможное, друзья и я вызвали несколько врачей, но обнаружился туберкулезный менингит, который подтачивал его уже давно, о чем доктор не мог догадаться. Модильяни был обречен.

Через два дня, в субботу, в 8.50 вечера Ваш брат скончался, не приходя в себя и без страданий.

Его последней большой мечтой было уехать в Италию. Он много и часто говорил о Вас и о своих родителях. Его несчастная жена не пережила его. На другое утро после его смерти, в 4 ч. утра она выбросилась из окна пятого этажа[111] того дома, где живут ее родители, и разбилась насмерть.

Какая трагедия, дорогой Модильяни. Подумать только, совсем недавно я был у них, мы разговаривали и смеялись, и я еще говорил, что приеду к нему в Италию.

Его чудесная дочка, которой теперь 14 месяцев, все еще находится у кормилицы, которой Модильяни с женой ее поручили, недалеко от Парижа. За три недели до смерти Модильяни, как будто предчувствуя близкий конец, встал в 7 ч. утра, что было для него совершенно необычно, и поехал навестить дочь. Вернулся он очень счастливым. Теперь я о ней забочусь. Но заменить ей родителей можете только Вы один. Мы с женой с радостью удочерили бы ее, но Амедео всегда выражал желание, чтобы она воспитывалась в Италии, в его семье.

Будьте совершенно спокойны за малютку. На днях мы с женой к ней поедем. Не беспокойтесь, она совершенно здорова и уже начинает ходить.

Если у Вас есть какое-нибудь желание, касающееся дочери Модильяни, напишите мне, и я выполню Вашу волю.

В память Модильяни образовалось небольшое общество, которое намерено собрать картины различных художников и продать их в пользу его дочери. Это принесет от 25 до 30 тысяч франков, и Вы сможете их принять для малютки. Потому что художники хотят этим почтить память ее отца.

Дорогой Модильяни, простите, что я Вам не написал раньше, но я был потрясен этими ужасными событиями и у меня не было сил ни писать, ни думать.

Я был бы очень счастлив, если бы Вы написали несколько слов Андре Сальмону (улица Жозефа Бара, 6), который был его другом и поклонником и много для него сделал во время его болезни и после смерти. И еще — его другу Кислингу (улица Жозефа Бара, 3); он тоже искал и вызывал докторов, а когда все было кончено, это он организовал похороны, потому что я совсем потерял голову; кроме того, он сделал с него рисунок на смертном одре. Я Вам пришлю фотографию и этот рисунок[112].

Все его вещи я сохраню и передам Вам, когда вы приедете в Париж.

Через некоторое время я устрою большую выставку произведений Модильяни и заранее уведомлю Вас об этом.

Я Вам пришлю еще несколько вырезок из газет.

На этом кончаю письмо и скоро напишу Вам еще.

Шлю Вам, дорогой Модильяни, самый сердечный привет и прошу передать почтительный поклон родителям.

Напишите мне, и если у Вас есть какое-нибудь желание, то не стесняйтесь его высказать.

Преданный Вам

Леопольд Зборовский.

Париж VI, улица Жозефа Бара, 3.