Ну здравствуй… Папа - Константин Владимирович Ежов

меня — неполных шесть месяцев. Для неё их страсть — далёкая, потускневшая история юности. Для него — вчерашний день, обжигающий свежестью чувств. Всё перегорело, выцвело, уступив место холодному долгу и государственному расчету.

В целом же этот циничное предложение прозвучало как чёткий, недвусмысленный намёк. Она — прежде всего императрица Всероссийская, а не та самая девушка с огнём в глазах, которую он когда-то повстречал в эпицентре хаоса и от которой буквально с катушек слетел. Да, похоже, все те подсознательные, тщательно скрываемые даже от самого себя надежды, что она бросит свой мир, трон, обязанности и пойдёт за ним, в бесконечность миров, рассыпались в прах. Больно. Что ни говори, пусть у него и был опыт ещё одной, «первой» жизни, но в этой, здешней, она всё равно оставалась первой.

За окном запел сверчок, выводивший свою однообразную, тоскливую трель. Звук врезался в тишину, словно игла в ткань, и каждый его вибрирующий укол отзывался внутри тихим, ноющим эхом. Казалось, даже магическая броня, незримо ощутимая на теле, не могла защитить от этой простой, человеческой колкости. Оставалось лишь сидеть в этой горнице, дышать запахом чая и тления, слушать сверчка и ждать. Ждать, когда за ними приедут те, для кого императрица — это институт власти, а не женщина, и когда эта странная, нелепая глава жизни будет окончательно перевёрнута.

Ожидание затягивалось. За окном уже проступили сиреневые сумерки далеко не первого дня ожидания, а обещанный кортеж всё не появлялся. В горнице запахло вечерней прохладой и тлением — старые брёвна снаружи отдавали ночной сыростью, а из печки тянуло сладковатым духом угасающих углей. Сверчок за печкой сменил трель на более неторопливую, словно убедившись, что его концерт никто не прервёт.

На столе, рядом с остывшим чайником, лежал местный пряник — тёмный, душистый, с оттиском в виде единорога. Разломил его пополам. Внутри оказалась липкая пастила, от которой потянулись тонкие прянные нити. «Вот тебе и магия», — мелькнула мысль. В мире, где когда-то рвались порталы и ревели чудовища, теперь царила магия выживания — в виде тмина в тесте и мёда, собранного с заросших бурьяном полей.

С другой стороны, одарённых здесь никогда много не было, поскольку дар здесь добывался в бою и слишком многие гибли, так и добыв заветный розовый шарик. Да и дар далеко не всегда был таким, каковой ожидали. М-да. А сейчас и вовсе, больше ничего и нигде не добудешь. Так что если бы не я, то однажды здесь маги попросту бы перевелись, даже если энергия, когда-то пришедшая с порталами, ещё и не кончилась.

Светлана всё так же сидела у окна, но её поза изменилась. Императорская осанка сменилась усталой мягкостью. Она облокотилась на подоконник, и в полумгле её лицо казалось моложе — тем самым, из прошлого, которое для Кулешова было таким близким. С другой стороны, она и была теперь опять молода, в моём мире постарались. Да и Александру трона теперь не видать, как своих ушей и работать ему теперь на благо государства в основном по спальням. Блин, спокойно себе думаю об этом, а дома бы уже кони бы отбросил от таких мыслей. Механизм самозащиты работал как часы. Благо человек не машина и может меняться, и влиять даже на безусловные рефлексы, пусть и не сразу. Может, с ней это игра света? Или её собственная броня — броня власти — наконец дала трещину?

Вдруг она повернулась. Глаза в сумерках казались просто тёмными, бездонными.

— Знаешь, Вань… — голос её звучал приглушённо, без привычных металлических ноток. — А ведь эта горница… пахнет точно так же, как комната моей няни в летнем дворце. Той, что сгорела много лет тому назад. До того, как потеряла руку… Руку которую ты мне восстановил тогда.

Она провела пальцами по шершавой поверхности стола, оставляя на пыльном лаке невидимый узор.

— Там тоже были эти запахи — воска, сушёной мяты и старого дерева. И тот же скрип половиц под пологом.

В её словах не было ни ностальгии, ни сожаления. Просто констатация факта, странного и неожиданного совпадения. Но для Кулешова это прозвучало как первая за всё время искренность. Не императрица, вспоминающая дворец, а женщина, вспомнившая запах детства.

— Моя няня, — продолжила Светлана задумчиво, — всегда прятала в сундуке леденцы. Говорила, что императрицам нельзя сладкое, а девочкам — можно.

Она тихо усмехнулась, и этот звук был непривычно тёплым.

— Иногда мне кажется, что та девочка до сих пор там, в том дворце. Сидит в потайном уголке за портьерой и ждёт, когда няня принесёт ей запретный леденец.

За окном послышался отдалённый шум мотора — на этот раз более уверенный, приближающийся. Но сейчас он уже не казался таким важным. Гораздо важнее было другое — в полутьме горницы, среди запахов прошлого, на мгновение появилась не императрица, а та самая девушка. Та, что когда-то, в другом мире, среди хаоса и магии, смотрела на него без тени величия — просто как на человека, который не даст ей упасть.

Мотор заглох прямо у ворот. Это писец дорогие товарищи. Сами представьте в какой жопе мира мы здесь оказались, раз здесь ещё ДВС используют. С другой стороны, в такой глуши развивать инфраструктуру… Послышались шаги, голоса. Реальность в лице офицеров в парадной форме и озабоченных чиновников уже стучалась в дверь. Но я глядел не на дверь. А смотрел на Светлану, которая медленно, будто просыпаясь, выпрямила плечи. И прежде чем на её лицо вернулось привычное бесстрастное выражение, он успел поймать в её взгляде что-то неуловимое — словно лёгкое сожаление о том леденце, который навсегда остался в сгоревшем дворце.

Горницу наполнил странный симбиоз запахов — дорогого парфюма «Имперский шипр», без шуток, между прочим, так и называется, привезённого делегацией, и упрямых деревенских запахов, что пробивались сквозь него, словно репейник сквозь асфальт. В центре этого ароматического противостояния замер, почтительно согнувшись, чиновник в мундире с радужными петлицами. Глаза у него были круглые и большие, как блюдца, — ну, не разбирался Кулешов в местных чинах и регалиях.

— Государыня, — обратился он к Светлане с подобострастным придыханием, — извините нас за такую нерасторопность, но транспорт достойный вас прибудет только завтра.

Взгляд скользнул по императрице, и в уголках её губ заплясала едва заметная усмешка. А что с транспортом-то могло случиться, как не экспроприация для кого-то «самого равного», когда она таинственно исчезла? И мнилось, что возвращение к прежнему порядку вещей прошло не так гладко, как это могло показаться отсюда, из этой благостной деревенской глуши. И похоже,