Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I - Эмма Гольдман

страховым агентом и получал только семь долларов в неделю, но при этом он редко возвращался домой без цветка или какого-нибудь подарка вроде милой фарфоровой чашки или вазы. Он знал, как я люблю всё цветное, и никогда не забывал принести что-нибудь для украшения нашего жилища. Нас часто навещали друзья — для Эда это было даже слишком часто; он не чувствовал себя так спокойно, как ему этого хотелось. Но Федя и Клаус давно стали частью моей судьбы, их общество требовалось мне как воздух.

Клаус довольно хорошо пережил Блэквелл-Айленд. Конечно, он скучал по своему любимому пиву, но в остальном всё налаживалось. Он освободился и начал выпускать анархистскую газету Der Sturmvogel64, почти все статьи в которую писал сам. Вёрстка номера, печать и распространение также были полностью на нём. Но даже с такой занятостью он то и дело попадал в какую-нибудь передрягу. Эд с трудом терпел моего друга и дал ему прозвище Pechvogel65.

Федя вскоре после моего приговора получил место в нью-йоркском издательстве — он рисовал эскизы тушью, и его талант не остался незамеченным. Первое время он получал пятнадцать долларов в неделю и регулярно посылал мне в тюрьму всё необходимое. Сейчас он зарабатывал уже двадцать пять долларов и настаивал, чтобы я брала из них хотя бы десять — он знал, что просить в долг у других товарищей для меня невыносимо. Федя был так же предан мне, но теперь он повзрослел и стал больше уверен в себе и своём таланте.

Федя понимал, что не должен появляться в анархистских кругах, если хочет сохранить место. Но он продолжал интересоваться делами движения и, конечно же, переживал за Сашу — когда я сидела в тюрьме, он давал денег на передачи ему. В Западной тюрьме разрешалось получать самый минимум: сгущённое молоко, мыло, нижнее бельё и носки. Сбором посылок занимался Эд, но теперь мне хотелось самой отвечать за это. Ко всему прочему я решила организовать новую кампанию за смягчение Сашиного приговора.

Прошло уже два месяца, как я вышла из тюрьмы, но я не забыла тех, кто ещё томился там. Нужно было помогать им, а кроме того — и обеспечивать саму себя. Для этого требовалось немало средств.

Я нашла себе место младшей медсестры, хоть Эд и был очень недоволен моим решением. Юлиус Хоффман посылал ко мне своих частных пациентов из больницы Сент-Марк. А ещё перед освобождением меня пообещал взять на работу доктор Уайт. Он сказал, что не сможет отправлять ко мне пациентов — «тёмные люди, будут бояться, что ты их отравишь!» — но насчёт вакансии своё слово сдержал: ежедневно я несколько часов работала у него. Помимо этого меня взяли в новую больницу Бет-Израиль на восточном Бродвее. Мне нравилось быть медсестрой, я зарабатывала куда больше, чем привыкла. Я радовалась, что теперь нет нужды корпеть за машинкой или бегать туда-сюда по кафе, но приятнее всего было то, что у меня высвободилось много времени на чтение и общественную работу.

С момента прихода к анархистам я искала подругу, родственную душу, с которой я могла бы делиться самым сокровенным — тем, что нельзя открыть мужчинам, даже Эду. Но женщины относились ко мне враждебно, вместо дружеского расположения я видела только низкую зависть и ревность — всё из-за того, что я нравилась противоположному полу. Конечно, были исключения: Анна Неттер — широкая и добрая душа, Наташа Ноткина, Мария Луис… Однако с ними меня связывали лишь дела движения, у нас не нашлось точек соприкосновения в интимных вопросах. Но тут в моей жизни появилась Вольтарина де Клер, и я вновь загорелась мечтой о хорошей дружбе.

С того дня, как Вольтарина навестила меня в тюрьме, я регулярно получала от неё прекрасные товарищеские письма. В одном из них она предложила приехать к ней после окончания срока, чтобы забыть «это ужасное время» — Вольтарина бралась окружить меня заботой, читать мне, разместить в комнате у камина… Вслед за этим письмом она отправила ещё одно, где сообщала, что вместе со своим другом А. Гордоном приезжает в Нью-Йорк, и им обоим не терпится меня увидеть. Я не хотела отказывать Вольтарине — она так много значила для меня! — но дело было в том, что я не выносила Гордона. Я познакомилась с ним на групповом собрании, когда первый раз приехала в Филадельфию, и он произвёл на меня неблагоприятное впечатление. Он был последователем Моста и потому ненавидел меня. На собрании он осмелился назвать меня «подрывательницей движения»: якобы я примкнула к нему только ради того, чтобы поднять шумиху вокруг своего имени. Гордон не приходил ни на один митинг, где я выступала. Я не была столь наивна, чтобы поверить, будто тюремное заключение придало моей фигуре весомости в его глазах, и не видела причины, которая могла бы пошатнуть предубеждённость Гордона. Я честно написала ­Вольтарине, что не хочу тратить время на её спутника: мне разрешалось всего два свидания в месяц. Первое, с Эдом, я отменить никак не могла, а второе уже обещала близким друзьям. С тех пор от Вольтарины не было никаких вестей, но я списывала её молчание на болезнь.

Выйдя на свободу, я получила множество поздравительных писем от друзей и незнакомцев, но не дождалась ни строчки от Вольтарины. Когда я поделилась своим переживаниями с Эдом, он объяснил мне: Вольтарину очень уязвило, что я не разрешила Гордону посетить меня на острове. Было печально осознавать, что такая замечательная революционерка могла отвернуться от меня потому, что я не захотела увидеть её друга. Заметив, как я расстроена, Эд добавил: «Гордон ей не просто друг — он больше чем друг». Но это меня мало утешило: я не могла понять, почему свободная женщина так уверена в том, что остальные друзья обязательно должны принять её возлюбленного. Вольтарина показала такую узость мышления, после которой я не могла вести себя с ней так же свободно и раскрепощённо, как прежде. Надежда на тесную дружбу рухнула.

Вскоре в моей жизни появилась другая приятельница, что меня немногим утешило. Её звали Эмма Ли. Когда я сидела в тюрьме, она писала Эду письма, где интересовалась подробностями моего дела. Она подписывала их только инициалами, а почерк у неё походил скорее на мужской, и Эд подумал, что автор посланий — мужчина. «Представь, как я удивился, — рассказывал Эд на одном из свиданий, — когда в мою холостяцкую обитель вошла очаровательная женщина!» Но Эмма Ли была не только очаровательна — она