Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I - Эмма Гольдман

обладала незаурядным умом и прекрасным чувством юмора. Меня тянуло к ней с тех пор, как Эд привёл её с собой на свидание. Уже на свободе мы с Эммой стали проводить вместе много времени. Поначалу она не особенно распространялась о себе, но постепенно я узнала историю её жизни. Она поддерживала меня потому, что когда-то сама оказалась в тюрьме и не понаслышке знала об ужасах, творившихся в её стенах. Эмма мыслила свободно и считала, что настоящая любовь не зависит от одобрения властей. Она встретила мужчину, который уверял, что разделяет её убеждения. Возлюбленный Эммы был несчастлив в законном браке; он говорил, что открыл в ней нечто большее чем подругу, и влюбился. Эмма отвечала ему взаимностью, но жителей их маленького южного городка такие отношения возмущали безмерно. Пара уехала в Вашингтон, но и там не сумела спрятаться от травли. Они решились переехать в Нью-Йорк, и Эмма Ли отправилась домой, чтобы продать свои небольшие владения. Она не пробыла там и недели — дом подожгли. Имущество было застраховано, Эмму быстро арестовали, обвинив в поджоге, и приговорили к пяти годам заключения. За всё время её друг не подал ни единой весточки — он бросил её на произвол судьбы и теперь скрывался где-то на востоке Америки. Предательство стало для Эммы куда большим ударом, нежели заключение.

Она много рассказывала о Южной тюрьме, после её историй Блэквелл-Айленд показался мне чуть ли не раем. Чернокожих заключённых — и мужчин, и женщин — избивали за малейшее нарушение правил. Белым женщинам приходилось либо исполнять все прихоти смотрителей, либо голодать. Царила подавленная атмосфера, гнусность непрестанно отравляла и без того тяжёлые тюремные будни. Эмму заставляли стоять в карауле, несмотря на запрет на это смотрителя и тюремного врача. Однажды она чуть не убила человека, защищая свою жизнь, и уже не выбралась бы на свободу, если бы не передала тайно записку в город своей подруге. Та задействовала все свои связи, несколько человек написали губернатору прошения о помиловании Эммы Ли. Она вышла, отсидев два года из назначенного срока. С тех пор она посвятила себя борьбе за коренные изменения условий в тюрьмах. Ей уже удалось добиться того, что её прежних мучителей уволили, и сейчас она сотрудничала с Обществом за реформу тюрьмы.

Эмма Ли была во всех смыслах редким человеком — образованная, утончённая, свободомыслящая (а ведь либертарной литературы она прочла не так уж и много). Она сумела изжить в себе расовые предубеждения южанки. Но больше всего меня восхищало в ней отсутствие какой-либо неприязни к мужчинам. Личная любовная трагедия не ограничила её мировоззрение. Эмма говорила, что мужчины по природе своей глухи к потребностям женщин, даже лучшие из них хотят лишь обладать нами, но вместе с тем они интересные и порой забавные. Я не думала, что мужчины столь эгоистичны, — да взять хотя бы Эда — и привела его в пример Эмме как исключение из правил. «Несомненно, он тебя любит, но всё же!» — ответила та. Впрочем, они прекрасно ладили: хотя и спорили друг с другом буквально обо всём, но в дружелюбном тоне. Я стала связующим звеном между ними. Ни одна женщина, кроме моей сестры Елены, не любила меня так, как Эмма. Любовь же Эда была столь чиста и открыта, что у меня не было ни малейшего повода усомниться в ней, и всё же я понимала: из них двоих Эмма Ли сумела глубже заглянуть в мою душу.

Эмма Ли работала на Благотворительной станции медсестёр на Генри-стрит. Я часто её навещала, когда приходила туда к своим знакомым-заведующим. Мисс Лиллиан Д. Уолд, Лавиния Док и мисс Мак-Доуэлл стали первыми женщинами из моих американских знакомых, которых заботило финансовое положение масс, их беспокоили судьбы людей с Ист-­Сайда. Общение с ними, равно как и с Джоном Суинтоном, сблизило меня с новым типом американцев-идеалистов, способных на благородный поступок. Многие из них, как и некоторые русские революционеры, были выходцами из богатых семей и при этом полностью посвятили себя великому делу. Но всё же их работа казалась мне непродуманной. «Обучать бедных тому, как кушать вилкой — очень хорошо, — сказала я однажды Эмме Ли. — Но что им за дело до вилки, если ей нечего есть? Пусть они сперва станут хозяевами жизни, а там они и сами разберутся, чем есть и как жить». Эмма согласилась, что работницы Благотворительной станции, какими бы искренними ни были их намерения, чаще вредят, чем помогают своим подопечным — они взращивали в них высокомерие. Одна воспитанница станции, когда-то участвовавшая в забастовке производителей блузок, теперь держала себя заносчиво и то и дело принималась рассуждать о «невежестве бедняков», которым «не дано понять культуру и изящество». «Бедняки такие грубые и вульгарные!» — сказала она однажды Эмме. Вскоре на станции должна была состояться свадьба этой девушки, и Эмма пригласила меня посетить её.

Свадьба была безвкусной, на грани китча. Дешёвое пышное платье невесты выглядело абсолютно неуместным в обстановке станции — это не значит, что здесь жили роскошнее, напротив, всё было самым простым, но при этом отличного качества. Скромная обстановка должна была оттенять смущение молодожёнов и их родителей, потому было особенно горько видеть напускную важность невесты. Когда я сказала, что ей достался в мужья очень красивый парень, она ответила мне: «Да, он довольно милый, но, конечно, не моего круга. Вы же понимаете, что этот брак с моей стороны — снисхождение?»

Всю зиму Эд страдал от плоскостопия: ежедневная ходьба по лестницам причиняла ему невыносимую боль. С началом весны состояние Эда настолько ухудшилось, что он был вынужден отказаться от места. Я зарабатывала достаточно, чтобы прокормить двоих, но Эд не мог допустить, чтобы его «содержала женщина». Однако мой гордый возлюбленный надолго пополнил ряды нью-йоркских безработных — во всём городе не нашлось подходящей работы для мужчины с его уровнем культуры и знанием языков. «Будь я помощником каменщика или портным, мне бы нашлась работа, — говорил Эд. — Но я просто бесполезный интеллигент». Он нервничал, мучился бессонницей, выглядел очень подавленно. Невыносимее всего ему было оставаться дома, когда я уходила на работу. Мужское самолюбие не давало Эду смириться с таким положением дел.

Мне пришла в голову идея открыть что-то вроде нашего кафе-мороженого в Вустере. Там мы преуспели — почему же тут мы должны прогореть? Эду понравился проект, и мы не мешкая взялись за дело.

К тому времени я накопила немного денег, а Федя добавил недостающую сумму. Друзья посоветовали нам