Страницы из дневника - Владимир Амфитеатров-Кадашев

_____

Дурацкая барановская история: ротмистр Баранов{273}, сын знаменитого нижегородского губернатора{274}, крайний монархист, не принимающий сейчас производства, потому что «чин имеет право жаловать лишь Государь Император, а не генерал-лейтенант Деникин», вызвал на дуэль Энгельгардта. Причина та, что, по мнению Баранова, Энгельгардт — автор «Приказа №1». Это совершенно дурацкая сплетня, конечно, но Баранов человек отчаянный, крепко стоит на своем и ничего не желает слушать. На днях Энгельгардт подписал так называемый «Приказ №2» — попытка (впрочем, довольно слабая и жалкая) хоть немного отвратить гибельные последствия подлого сочинения Нахамкеса и Соколова. Но Баранов ничего не желает слышать, вопиет на весь Ростов: «Энгельгардт — убийца тысяч русских офицеров!» и т.д. Положение бедного Бориса Александровича самое пиковое: с одной стороны, он, как офицер, не может отказаться от дуэли, а с другой, конечно, немыслима дуэль человека, занимающего столь ответственный и высокий пост, с обалделым безумцем. Деникин, говорят, распорядился арестовать Баранова, но приказ был потом отменен, отчасти по просьбе Энгельгардта, отчасти по настоянию некоторых сочувствующих Баранову офицерских кругов. В общем — глупо и ненужно.

_____

Первый выезд агио-поезда — сплошной позор. Приехали в Великокняжескую[80], только что освобожденную от большевиков, голодную, — и ничего лучшего не придумали, как пригласить находившихся в это время в станице двух английских летчиков на пиршество и перепиться на глазах у собравшегося около поезда народа до положения риз. А напившись, устроить уже совершеннейшее неприличие: выпустить Ведова и сволочь Казмина с речами. Оба пьяные несли какую-то околесицу. Ведов читал стихи совершенно нецензурного содержания, а Казмин, забравшись на крышу вагона, вдруг заорал: «Да здравствует советская власть!» Тем не менее, вместо того, чтобы репрессировать этот безобразный состав, они получили высочайшее одобрение Шлее и Гримма и теперь поговаривают об образовании второго агио-поезда, во главе коего станет такой «шейх арапского племени», как Владимир Ленский. Кроме того, будет еще агио-пароход по Дону, а у многих слюнки текут при мысли о морском агио-пароходе. Это затея совершенно арапская. Предполагается взять один из пароходов «Ропита» и, соответственно украсив его агитационными картинами, плавать за границу, на предмет обработки европейского общественного мнения. Но сила тут не в общественном мнении, конечно, а в том, чтобы заняться контрабандой: вывозить за границу зерно, табак, получать заграничные товары и вообще спекулировать... /.../

_____

Убийство Рябовола{275} — событие глубоко печальное, хотя этого спекулянта, политического и настоящего, отнюдь не жалко. Но это убийство (быть может, вовсе не политическое, а «на дамской почве», — по крайней мере, многие уверяют, что тут виновата не столько кубанская самостийность, сколько г-жа Хотинская, как известно, бывшая вместе с Рябоволом в момент убийства; я в это не очень верю: ну кто станет убивать человека из-за эдакой стервы и б...?) — необычайно обострило рознь между казаками и добровольцами, рознь нелепую, раздуваемую зря с обеих сторон типами вроде Баранова, вопящими, что казакам надо прислать «наказного атамана», и кубанскими леваками, которые действительно вообразили, что «я — республика, я — Америка». Конечно, кубанским нотаблям очень лестно быть министрами и брать взятки совершенно гомерических размеров, но, с другой стороны, нельзя же забывать, что Кубань все-таки пока еще Россия. А наши тоже хороши! Забывая все, сделанное казачеством для победы над большевиками, они чего-то «задаются», не всегда тактично тыкают казакам в нос «единую, неделимую etc.». Естественная реакция: раздражение против «наброда», который ест казачий хлеб etc. Все это очень печально, и нелепое убийство Рябовола, ныне приписываемое казаками газетной травле Кубанской Рады прессой Освага, еще усугубляет эти печальные обстоятельства. /.../

_____

Володька Чеботарев, вернувшийся из агитационной поездки в Св. Крест[81], рассказывает, что было довольно затруднительно уверять население, что мы несем правовой порядок, когда на каждом фонаре болтался висельник. Правда, висельники эти были мерзавцы и ничего, кроме петли, не заслужили, но все-таки положение получалось препикантное.

Юбилей «Донской Волны»

Очень хорошее торжество: я так рад за милого Севского, большая работа коего наконец получила признание. Целый год, начав почти без средств, он, не покладая рук, работал и создал журнал, действительно являющийся энциклопедией борьбы с большевизмом, принесший белому движению пользы куда больше, чем весь Осваг со всеми его Гриммами и Шлее. Конечно, «Волна» недостаточно осведомлена о фронтах Восточной Сибири и т.д., но для Юга она незаменимый источник, ясно выявляющий всю ту безграничную доблесть, которую проявили и проявляют «последние русские», не побоявшие[ся] ринуться [в бой] с приявшей знак Антихриста Родиной. Чествовали Севского очень торжественно. Сначала был банкет в «Астории» — там я не присутствовал, — организованный различными организациями. На обеде были и «осважные», несмотря на их тайную неприязнь к Севскому. Гримм даже произнес неожиданно теплую речь. После банкета в «Астории» состоялся банкет у Данилы Белова, данный «Донской Волной» поздравителям. Было все честь-честью: отслужили молебен (во время коего Сургучев, к ужасу стоявшего рядом с ним Шлее, подпевал хору низким басом: «Победе благоверному Императору нашему» и т.д., хотя служили, конечно, по-новому, с «христолюбивым воинством»), затем было вкусно, пьяно и речисто. Семилетов преподнес Севскому «самую большую награду, какую он вправе дать» — возвел его в чин урядника. Это было очень трогательно: Севскому, взволнованному, счастливому, прикрепили погоны (выглядевшие довольно странно на черном штатском жакете), оркестр грянул «Всколыхнулся, взволновался...» С этими погонами в конце ужина едва не вышел печальный инцидент: нализавшийся Венский вдруг обиделся: «Почему на русском писателе и человеке "самостийные" погоны?» и начал ругаться. К счастью, казаки, хоть и изрядно выпившие, поняли, что это спьяна, сдуру, и никаких грустных последствий это не имело. Вообще же тон был совершенно примирительный, как с казачьей, так и с русской стороны. Знак к этому подал я, произнесши речь на тему, что главная заслуга Севского и «Донской Волны» — это слияние общегосударственного патриотизма. «Я не верю, — говорил я, — и никогда не поверю, что те печальные недоразумения, которые сейчас возникли между казаками и людьми общегосударственного направления, были серьезны. Они — лишь досадная тень, которая сокроется и развеется, как дым. Ибо — верю я — ни один казак не забудет, что столетиями был он носителем славного русского имени, и ни один русский не посмеет посягнуть на вольности казачьи после того, как казачество так блестяще, так самозабвенно и доблестно показало свою верность Родине». Семилетов ответил мне очень пылко и благодарно, закончив речь восклицанием: «Да помнят все, что мы — русские казаки!» А после вдохновенной речи Г.В.Петтера,