Сталинский рейд - Сидор Артемьевич Ковпак

ни души и никаких признаков крестьянского жилья. Только следы мадьярского постоя. На огородах полное запустение. Одни заросли лопуха и репейника, на картофельных посадках такой бурьян, что и ботвы не видно. Все погибло, один подсолнух кое-где пробился из сорняка. Было время уборки. Хлеба на полях перезревали.

Где народ, куда девался? Спасаясь от гитлеровцев, чуть ли не вся Старая Гута вместе со скотом ушла в леса. Забился народ в лесные трущобы, питался ягодой и молоком, ждал, пока вернутся «колпачки», как называли нас здесь, в Брянских лесах. «Ковпак» не выговаривали, говорили «товарищ Колпак», отсюда и пошло «колпачки».

Весть о том, что «колпачки» уже вернулись и прогнали фашистов из Старой Гуты, тотчас пронеслась по лесу. Возле партизанских шалашей залаяли выбежавшие вдруг из чащи собаки, за ними появились люди, старые и малые, тащившие на себе узлы и мешки со всяким домашним скарбом.

Большое, окруженное лесом село заново начинало жить. Партизаны, чем могли, помогали своим старым друзьям, все лето прятавшимся от немцев, вместе с народом убирали на полях перестоявшийся хлеб, косили луга. Наши радисты поспешили установить в селе репродуктор, ожившая Старая Гута услышала Москву. Какая это была радость для советского человека —услышать во вражеском тылу голос из Москвы! Артистка какая-нибудь песенку поет в Москве, а люди здесь слушают ее и плачут. Помню одну женщину. Стоит у репродуктора с девочкой на руках, слушает передачу из Москвы и слезы рукой вытирает. Девочка маленькая еще, ничего не понимает, а тоже кулачком глазки трет.

Многие колхозники пришли из леса больными. Больше всего народ страдал от цинги. Где получить медицинскую помощь? Только у партизан. И люди стали ходить в нашу санчасть, как в свою колхозную амбулаторию. Сначала из Старой Гуты, а потом и издалека. На подводах привозили тяжелобольных, разыскивали в лесу партизанского доктора. У шалаша санчасти всегда толпился народ, в очереди стояли женщины, дети. Никому не отказывали в помощи, в экстренных случаях Маевская, наш врач, тут же у шалаша на подводах делала и хирургические операции. Потребовалось много медикаментов, а у нас и для себя самого необходимого не было. Передали об этом по радио на «Большую землю». Думали, что сбросят на парашюте, а нам ответили, что вышлют самолет.

Самолет из Москвы! Он приземлился на поляне, в стороне от нашего лагеря. Мало кто видел его, но несколько дней в Старой Гуте только и было разговоров, что об этом первом самолете, доставившем нам медикаменты с «Большой земли». Больных в санчасть еще больше стало приходить. Каждому, хоть он и здоров, хотелось получить какой-нибудь целебный порошочек из Москвы. Москва, Москва родная!

* * *

В радиусе пятнадцати километров по опушке леса раскинулись вокруг Старой Гуты шалашные лагери наших объединенных отрядов. В мае из Старой Гуты ушло в рейд около 750 человек, а в августе, когда мы вернулись в Брянские леса, в наших рядах уже насчитывалось больше 1300 бойцов. Приближалась годовщина нашей борьбы в тылу врага. Партизаны Путивля, где я был председателем горсовета, ушедшие вместе со мной в лес, могли с гордостью смотреть на проделанный нами тяжелый, полный лишений путь. Вытяни в одну прямую эту запутавшуюся в клубок на карте Сумщины линию наших боевых маршрутов, и она протянется не на одну тысячу километров. За год борьбы в тылу фашистов отряды провели, если не считать мелких стычек, двадцать боев и уничтожили около четырех тысяч фашистов. Но время было такое, что оглянешься назад, а думаешь о том, что впереди, какую сводку примет ночью радист с «Большой земли». Немцы были у Воронежа, на Кубани, подходили к Сталинграду. Тут хочешь – не хочешь, а берешь не карту Сумщины, а другую, где Волга, Кавказ. Что значит наш маленький островок со «столицей» Старая Гута, когда в опасности вся «Большая земля»! Правда, в Брянских лесах партизанских островков было уже много, и они сливались друг с другом, но съедутся командиры и, смотришь, карты-то вынимают из полевых сумок тоже не своих районов, а всей европейской части СССР – школьные, железнодорожные, административные, какие кому удалось раздобыть. Вот возьмешь такую карту и станешь измерять расстояние от Десны до Волги.

В один из этих тревожных дней – это было во второй половине августа – я получил радиограмму с вызовом на совещание командиров партизанских отрядов в Москву.

Понятно, в каком состоянии я был, когда прощался с товарищами, окружившими подводу, на которой мне предстояло пробираться до аэродрома орловских партизан, чтобы оттуда лететь в Москву на самолете. Все почему-то были совершенно твердо уверены, что в Москве я увижу Сталина, и, конечно, все просили, чтобы я передал вождю горячий партизанский привет и не просто общий ото всех – это, мол, само собой, Сидор Артемович, этого вы не забудете, – а от нас особо, то есть от каждого отряда в отдельности. Разведчики, минеры, пулеметчики, минометчики, женщины-медработники, подростки-связисты тоже требовали, чтобы от них передать особый привет. Карманы моего пиджака были набиты письмами, которые я должен был опустить в Москве. Я обещал выполнить все просьбы и поручения, от каждого передать привет товарищу Сталину, а сам все еще не верил, что полечу в Москву, что на самом деле буду ходить по ее улицам, вот точно так же, как только что ходил по лесу, что увижу хотя бы издали Кремль. Я никак не мог представить себя идущим по тротуару в Москве, а тут мне кричат что-то о новых станциях метро, которого я вообще не видел, – в Москве я не был с 1931 года.

Пробираясь к аэродрому – до него было около ста километров – глухими лесными дорогами, я нет-нет да и подумывал, какое это будет огорчение для нашего народа, если полет почему-либо не состоится, если придется вернуться назад, не побывав в Москве. Но стоило мне только увидеть стоявший в лесу на аэродроме огромный «Дуглас», собиравшихся возле него пассажиров, как Москва стала казаться совсем уж не такой далекой. Все пассажиры, как и я, получили радиограммы с вызовом в Москву, будучи в лесу, в землянках или шалашах; большинство добиралось до аэродрома на лошадях, издалека. То, что нужно было еще пролететь над территорией, занятой врагом, пересечь линию фронта, как будто и не имело уже никакого значения. Раз столько людей получило радиограммы и «Дуглас» прилетел, значит тут уже дело надежное, будем в Москве.

Удобно усевшись в мягкое кресло, я почувствовал себя так, словно отправлялся в обычную командировку. Не успел «Дуглас» набрать высоту, как