На встречу дня - Ежи Вавжак

Гжегож, однако, был убежден в правильности своего решения. Дело Бялого давно не давало ему покоя. Однажды после получки он вытащил Бялого из пивной, спасая остатки его зарплаты, которую из него вытягивала какая-то неизвестная компания пьянчуг. С трудом Гжегож дотащил его до своего общежития, уложил на кровать и, оставив на видном месте записку, отправился в город. Когда вечером он вернулся, ключ от комнаты висел на обычном месте у дежурной, в комнате никого не было. На следующий день Гжегож всячески оттягивал визит на шестую печь, хотя он был неизбежен. Бялый ждал его и, как только представился удобный случай, Гжегож оказался один, подошел и в явном замешательстве проговорил:

— Вы вчера выручили меня из беды, быть бы мне без гроша. Да еще там сидели двое, которые давно на меня зуб точат.

— Ладно, не болтай. На моем месте ты поступил бы так же.

— Ну, наверно, — пробормотал Бялый без особой уверенности.

— А что, нет? — громко рассмеялся Гурный. — Может быть, и действительно нет, я знаю, особой симпатии ко мне вы не питаете.

— Тут нам надо всем вместе держаться... — Казик потупился и с внезапной злостью отшвырнул носком сапога паковку старой неудачной пробы, валявшуюся на земле, но тут же успокоился и несвойственным ему мягким голосом проговорил: — Я помню, как вы пришли первый раз на нашу печь с лопатой. Я принял вас тогда за третьего подручного и наорал еще, что так не боксит, а навоз копают.

— Я не признаю, Бялый, этих «мы», «вы».

— Но и уравниловка тоже ни к чему, согласитесь. Вы другой раз умеете делать красивые жесты, но правда есть правда.

— Я, брат, делю людей на плохих и хороших, а не на образованных и темных.

— А как узнать, кто хороший, а кто плохой?

— Хочешь припереть меня к стене? — засмеялся Гжегож.

— Нет. Хочу просто сказать, что я плохой... Как вышел из-за решетки, чувствую это на каждом шагу. Да, да — предвзятость, подозрительность. Людей можно понять и даже признать за ними право на такое отношение к человеку с моим прошлым. Но испытывать это самому... Я знаю, что поступил неправильно, плохо и должен был искупить вину там... Но сколько же будет висеть еще надо мной этот грех, эта моя глупость?!

— Зачем ты вернулся сюда, где все тебя знают, где ты даже считался, кажется, знатным сталеваром?

— Кажется, — повторил он с иронией, — сажали меня в президиумы, вешали на грудь ордена. А теперь смотрят, как на бандита.

— Вот я и спрашиваю, зачем ты вернулся именно сюда?

— Там работа была не по мне. Да и тянуло меня все время обратно, к печам...

— А разве мало в стране других металлургических заводов?

— Я должен был... — сказал Бялый. — Я должен был... — повторил он опять, ничего больше не объясняя.

Гжегожу даже показалось, что он как бы сожалеет о том, что так разоткровенничался.

«Что-то в нем надломилось, — подумал Гжегож, глядя, как Бялый идет к печи, где бригада готовилась к спуску шлака. — Удар оказался слишком сильным, и он опустился так низко, как прежде высоко взлетел. — Что-то в нем расшаталось, хотя и не сломалось совсем. Он пытается подняться с четверенек до положения, достойного человека. Но какой же трудный путь возвращения он избрал! Самый трудный из возможных... Где-нибудь в другом месте Польши он мог бы начать все сначала. А здесь пройдут годы, прежде чем к нему станут относиться нормально. Кто и как должен ему помочь? И вообще — возможна ли такая помощь? Есть вещи, с которыми человек должен справляться в одиночку. И это, пожалуй, именно такой случай».

Частично ответ на этот вопрос содержался в его решении, где он в какой-то степени ставил под сомнение свою убежденность, в решении, которое по существу ничего не значило и ничего не меняло, это был просто первый шаг навстречу. Бялый мог даже не заметить этого шага, полагая, что служит лишь «затычкой ко всякой бочке».

Борецкий был против и совершенно недвузначно выразил свое неодобрение.

— Вы — мастер, вам с ним и возиться, — кисло проговорил он, — одним словом — ваше дело. Вы, впрочем, всегда поступаете наперекор тому, что я вам советую, — не преминул он воспользоваться подвернувшимся случаем. — Плохо, что у вас и к моим распоряжениям такое же отношение.

Яниц решение Гжегожа воспринял молча. Оба знали, чем объясняется такая реакция. Старик не мог показать свое расположение к Зенеку и ходатайствовать за него перед мастером, боясь быть заподозренным в пристрастии к кавалеру своей дочери. И он молчал, хотя, отбрасывая все другие соображения, искренне любил этого парня. Как-то однажды он высказал все Гжегожу:

— Я сделал бы из него хорошего сталевара, — рассуждал он вслух. — Парень он ловкий и работы не боится. И что ж?.. Кончит техникум и посадят его куда-нибудь бумажки писать. Будет без толку болтаться, как всякие прочие канцелярские крысы.

Гжегож тогда только посмеялся, но не возражал, хотя легко мог опровергнуть и даже высмеять рассуждения Яница. Но старик говорил со снисходительной иронией и, насколько Гжегож его знал, без убежденности в правоте своих слов. Потому Гжегож лишь посмеялся, пытаясь в то же время понять эту язвительность по отношению к «белым воротничкам», как он сам их иногда называл.

...Все эти ассоциации переплетались сейчас, во время этого пустого, то и дело заходившего в тупик разговора. Одно только не переставало Гжегожа удивлять: метаморфоза Зенека Лиса. И дело было даже не в его внешнем виде. Все это таилось где-то в глубине. Здесь, в кафе, он даже изъяснялся иначе, тщательно строил фразы, острил, рассказывая о своих делах в техникуме, полностью владел разговором и довольно легко, ненавязчиво направлял его в желаемое русло.

В какой-то момент, не замечая нарочито скучающего лица Барбары, они вдались в дискуссию о чисто технических вопросах курсовой работы Зенека.

— Зайди ко мне с этим в общежитие.

— Охотно. Я даже сам об этом думал, но посчитал неудобным вас беспокоить.

— Ничего, как-нибудь рассчитаешься, — засмеялся Гжегож. — И на этом давай закончим нашу дискуссию, а то Барбара умрет от скуки.

— Я прекрасно развлекаюсь, можете продолжать.