Острова - Григорий Михайлович Кружков

В синем окошке Бронкса огни замигали.

Взвизгнувший тормоз. Треснувший выхлоп.

И непонятно кому — эту розу в бокале.

Главное — не говорить и не шевелиться,

чтобы не сбить уходящего слабого звона…

Так раскрывают ножом перловицу

ради слезинки одной замутненной.

Так одалиска лежит — недорогая утеха

местной базарной шпаны; и все ей мерещится ласка

гостя ночного; и в ухо ее входит эхо,

как караван верблюдов в ворота Дамаска.

Письма из Нью-Йорка

1. Ностальгия обелисков

Это было в Центральном парке Нью-Йорка на третий или четвертый день солнечного затмения. Оно упало (помнишь?) сразу на оба полушария Земли, как огромная птица с двумя крылами. Тьма египетская объяла мир, и я побежал, прикрыв голову полою, и ноги мои подгибались от страха, и сердце билось, как перепелка.

Сентрал-парк пожалел меня, обогрел солнечной лепешкой щеку, приложил травку какую-никакую к одичавшим глазам. Там я и приметил этот шпиль — и, словно примагниченный, пошел, постепенно узнавая, напрямик через лужок, через спортивное поле, где молодежь без особого задора перебрасывалась кожаными дынями и пластмассовыми тарелками, через асфальтовую дорожку, по которой катились роликовые конькобежцы. Он высился на пригорке, обложенный четырьмя плитами с переводом иероглифов, обнесенный оградой, как могилка.

И стояла нью-йоркская зимняя теплынь. А шесть лет назад, когда хоронили Юлия Даниэля, в Москве был такой колотун, что зуб на зуб не попадал у собравшихся его проводить. Я почти не знал Юлия — несколько мимолетных разговоров в коридорах Госиздата не в счет — и все-таки нас связывало тайное братство. Некий знак судьбы, не разгаданный до сих пор. Нас действительно побратал случай, и так ненавязчиво и странно, что ничего большего мне было и не нужно: только смотреть издали — и носить с собой этот талисман родства.

Давняя история. И начинается она, по-видимому, с того, как некий физический аспирант, переведя пару стихотворений Джона Китса, преисполнился ни с того ни с сего честолюбивых идей и, вызнав адрес издательства «Художественная литература», спросил у гардеробщицы, где тут иностранная редакция, поднялся на пятый этаж и постучался в первую дверь. Тот первый человек, который взял из моих рук переводы, был высок ростом, худ и как-то по-белогвардейски бесшабашен. Он прочитал стихи и моментально вызвал из другой комнаты другого редактора, помоложе. Тут же, в коридоре, судьба моя была решена. Понимающие взгляды, которыми обменялись эти двое, были не просто взглядами заговорщиков, это был знак принятия меня в некий мушкетерский полк — щедрая честь, несоизмеримая с тогдашней моей заслугой. Не знаю, как они смогли что-то разглядеть в тех сырых переводах (я потом их исправлял и дотягивал сто раз, да что толку — на леченой кобыле далеко не уедешь), но вслед за коротким разговором, кто я и что, последовало ныряние в третью дверь, и вскоре оттуда появился третий мушкетер, чьи речи и манеры не оставляли сомнений, что я говорю с одним из самых образованных и блестящих людей сего века. В простых и ясных словах он рассказал, что заканчивает подготовку двухтомника произведений Эдгара По, и предложил мне срочно перевести несколько стихотворений. Представьте себе — самого Эдгара По, которого переводили Бальмонт, Брюсов и Зенкевич, не больше и не меньше! Мне, новичку с улицы!

И вот что интересно: я тогда и вполовину так не удивился, как удивляюсь теперь, вспоминая. Сцена простенькая, но отвечает всем признакам обыкновенных чудес. Назову и имена действующих лиц (в порядке их появления): Олег Степанович Лозовецкий, мой первый редактор; Виктор Санович, переводчик-японист; и Сергей Александрович Ошеров, античник, стиховед, блестящий переложитель Вергилиевой «Энеиды».

Через пару недель после нашего знакомства Лозовецкий предложил мне вторую работу, уже под своей собственной эгидой: перевод стихов Теофиля Готье, вождя парнасской школы, автора сборника «Эмали и камеи» — одной из самых знаменитых книг в истории французской поэзии. Зная французский только по самоучителю и не дальше азов, я нахально согласился. Работа была на конкурс, без гарантии; в конце концов, у меня взяли почти все. Там был диптих под названием «Ностальгия обелисков», на который поэта вдохновил обелиск, привезенный из Египта в Париж и установленный на площади Согласия; Готье представил, как два обелиска — парижский и парный к нему, оставшийся стоять у ворот Луксорского храма, — тоскуют в разлуке и завидуют судьбе друг друга.

О. если бы в Париж прекрасный

Перенестись я к брату мог,

Где, славой окружен всечасной,

Стоит он, строен и высок!

Толпятся перед ним зеваки

И разбирают по складам

Иератические знаки,

Рубцы, созвучные мечтам…

Ну и второй обелиск декламирует в том же духе, только в противоположном смысле — о постылой чужбине и покинутой родине. Я показал Олегу Степановичу готовый «Луксорский обелиск» и наброски «Парижского». «Этот я беру, — сказал он, — а второй можно не заканчивать, у меня уже есть».

Я еще не знал, что примерно в то же время, как мне, предложение переводить Готье поступило по еще более неожиданному адресу — тюремному. Конкретнее, во Владимирскую тюрьму, где доматывал последние месяцы своего срока писатель-клеветник, достойный подельщик пресловутого Синявского, но как бы несколько менее матерый враг советской власти и вроде бы немного охолонувший за решеткой, — Юлий Даниэль. Каким образом Лозовецкий с Телятниковым (заведующим редакцией) решились на такое, неизвестно, но факт остается фактом, просьба была осторожно передана «наверх», и где-то там, в либеральном кабинете, решили: ладно, пущай, дадим ему этот кусок хлеба, но только чтобы ни-ни, никакого Даниэля, а пусть возьмет псевдоним. Так исчез крамольный писатель Юлий Даниэль и появился скромный, хотя и талантливый, переводчик поэзии народов мира Ю. Петров. Приходило ли ему в голову, например, «перенестись в Париж прекрасный» вслед за Андреем Синявским, не знаю. Он любил переводить стихи (как и я). Он выбрал то, что выбрал.

Так в 1972 году состоялся наш совместный выход, срежиссированный Олегом Лозовецким. Так мы стали братьями-обелисками — «вырубленными из одной скалы», как сказано у Готье; но я — как бы с томлением по далеким столицам (что и сбылось), а он — с ревностью к родимой пустыне. И я не стремился познакомиться поближе, сюжет требовал дистанции.

Вообще, подбор переводчиков в той книге был интересным. Помню, например, что одновременно