Острова - Григорий Михайлович Кружков

А телефон отцеживает мух

И связывает слух с другим эоном.

Так слышно хорошо и далеко,

Что не понять, с каких ты облаков

Звучишь, и сам я — из какой котельной.

Но если потихоньку закурю,

Ты догадаешься: я в том краю,

Где воздух и огонь живут отдельно.

2. Про кота строфы

— Где ты была сегодня, киска?

— У королевы у английской.

— Что ты видала при дворе?

— Видала мышку на ковре.

Лучше сразу признаться. Читатель, может быть, ждет от этих страниц панорамного охвата американской жизни, широких обобщений… Не ждет? Вот и правильно. Взгляд у меня не панорамный, а, скорее, узконаправленный, как у того кота: дайте ему уткнуться в какую-нибудь книжку на уличном развале, и она моментально заслонит любой небоскреб. Не мне вам объяснять. На книги мы реагируем одинаково мышиналъно. Что в Москве, что в Нью-Йорке (в Нью-Норке!). Кстати, параллель между книжками и мышками отмечена давно. Есть старинное ирландское стихотворение про монаха и его кота:

Вместе с Пангуром моим

Вместе в келье мы сидим.

Не докучно нам вдвоем,

Всякий — в ремесле своем.

Я прилежен к чтению,

Книжному учению.

Пангур иначе учен,

Он мышами увлечен.

‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧ ‧

Всяк из нас в одном горазд,

Зорок он — и я глазаст:

Мудрено и мышь поймать,

Мудрено и мысль понять.

Видит он, сощуря глаз,

Под стеной мышиный лаз.

Взгляд мой видит в глубь строки:

Бездны знаний глубоки.

Ну и так далее. Стихи эти найдены в австрийском монастыре на полях латинской рукописи IX века: значит, тоже сидел ученый монах вдали от родины и на кота любовался. А у меня здесь даже и кота нет. Конечно, если не считать того, пушкинского, который ходит в голове по кругу — и все чего-то заводит.

Вы спросите: кроме книжек, что у тебя любимое в Нью-Йорке, на чем может упокоиться глаз пилигрима? Первое, что придет на ум, конечно, музей Метрополитен. Он какой-то уютный, домашний по своей атмосфере (несмотря на солидные размеры) и притом все время удивляет новизной, бурностью кипящей в нем музейной жизни. Вот и сейчас, только вернувшись из Москвы, стараюсь как можно скорее выбраться в Метрополитен взглянуть на новые экспозиции. Сперва — на выставку Нефертити: сюда привезли скульптуры и рельефы из Каира, Лувра и других крупных музеев. Здесь не только сама Нефертити, но и другие дамы царской семьи — ее дочери, ее свекровь царица Тийе (Таиах). Кто был в Крыму, в Доме-музее Волошина, помнит голову Таиах с загадочной «египетской» улыбкой: она напоминала поэту его первую жену, Маргариту Сабашникову.

А вот эта дама — младшая жена Эхнатона, чье имя начали сбивать со всех изображений еще до конца его царствования (может быть, она насолила фараону еще больше, чем Маргарита — Волошину?). И все-таки имя сохранилось: Кийа. Нежное прекрасное лицо на цветном рельефе — и не хочется выстраивать пошлых треугольников, но контраст двух лиц, двух типов красоты так драматичен, что сам по себе образует и подвешивает в воздухе зыбкое облако сюжета.

После этой выставки я пошел «досматривать» искусство Амарны в правое крыло музея, где размещается постоянная египетская экспозиция. Зал мумий, как всегда, был полон любопытной детворы. Длиннющий папирусный свиток «Книги мертвых», развернутый вдоль галереи, неслышно бормотал мне вслед свои мудреные заклинания. Царица Хатшепсут, самая знаменитая женщина-фараон Древнего Египта, размещалась в особом зале, составляя приятную компанию сама себе: ее статуи с подвязанной мужской бородой и в различной формы киверах выстроились вдоль стен, как бы дожидаясь начала мазурки, в то время как другие, в безбородом виде, сидели тут и там, скромно обтянув колени узкой каменной юбкой.

В конце галереи поворот налево — и, как прорыв в новое измерение, гигантский зал величиной с дворец спорта, двое черных базальтовых фараонов на краю настоящего озера с камышами и крокодилами (ненастоящими), а на том берегу, на острове — всамделишный египетский храм, украшенный рельефами и колоннами-лотосами. Доска на стене удостоверяет: ДЕНДУРСКИЙ ХРАМ — подарок США от Египта за помощь в спасении принильских памятников от затопления при постройке Асуанской плотины.

В Метрополитене одновременно проводится с дюжину разных временных экспозиций. Иду на только что открытую выставку венецианца Джамбатисто Тьеполо (в честь трехсотлетия его рождения). И опять вспоминается Волошин — стихи, запомнившиеся с юности:

В душе взволнованной торжественно поют

Фанфары Тьеполо и флейты Джиорджоне.

Вот они, эти фанфары — на монументальных иллюстрациях Тьеполо к «Освобожденному Иерусалиму» Тассо, на огромном аллегорическом плафоне, где в центре — суровая Доблесть, треплющая загривок льва, умильная Добродетель с лучащимся солнцем на груди, а над ними всеми — трубящая в золотую фанфару крылатая Слава — нагая, обольстительная, прекраснее самой Афродиты, с отблесками солнца на нежном бедре, на плече, на полушариях розовеющих юных грудей.

Значит, вот она какая — Слава! Вот почему ее так домогались солдаты и художники, поэты и вельможи! Возьмите отдельно красотку — хороша, но ничего особенного. Возьмите отдельно фанфару — веселит ухо, и только. Теперь сложите женщину и фанфару — чувствуете, какой трепет пробегает по жилам?

Уходя с выставки через ренессансные залы второго этажа и поспешно проходя (чтобы не влипнуть) мимо Эль Греко, Кранаха и Бронцино, остановился я все-таки у картины Роберта Пика Старшего, изображающей Генри Фредерика, принца Уэльского и сэра Джона Харрингтона на охоте, на фоне стоящего коня и поверженного оленя (1603). Парадный портрет мальчиков (одному девять, другому одиннадцать) исполнен мастерски. Только вот в подписи, сочиненной музейным искусствоведом, явная ошибка. Написано: сэр Харрингтон держит оленя за рога, а принц Генри вкладывает в ножны меч. Как бы не так — вкладывает! Он достает меч. На картине изображен апофеоз королевской охоты: принц отрубает голову убитому оленю. Оттого-то Харрингтон и держит оленя за рога: чтобы принцу было удобно рубить, а не потому, что ему захотелось за них подержаться. Охота при Елизавете и Иакове была придворным ритуалом, регламентированным до малейшей детали: от момента, когда