Дорогой мужества - Д. Хренков

поселка, где жила семья, он не помнил, и матросы окрестили его «Славик из Шувалова». Эсэсовцы убили на глазах подростка мать, и он возненавидел, как только мог, всех, кто носил форму гитлеровской армии. Славик хорошо знал немецкий язык, местность, где мы базировались и часто выполнял в отряде обязанности переводчика и разведчика.　

Однажды под вечер он прибежал к Ткачуку перепуганный и взволнованно сказал:　

— В протоке две баржи какие-то прибило к берегу. Они заколоченные, а внутри какой-то шум.　

Мы поспешили к зарослям ивняка. В трюмах барж оказались люди. Связанные, с кляпами во рту, здесь ожидали смерти узники одного из концлагерей. Опоздай мы, и от барж ничего не осталось бы, — они были заминированы.　

Шатаясь, еле волоча ноги, поддерживаемые матросами. выходили спасенные на берег. Долго не могли прийти в себя. Стояли молча и смотрели на горевший вдали Штеттин.　

Вдруг от толпы отделилась девушка-полька. Как узнали мы после, Ванда Полонецкая была осуждена за то, что вступилась за малолетнюю сестру, изнасилованную гитлеровским офицером. Девушка подошла к бойцам и сказала:　

— Спасибо, братья, что пришли! Спасибо!

И сразу заговорили все, перебивая друг друга, смеясь и плача. Звучала фанцузская, польская, итальянская речь…

* * *

Вот, наконец, последняя ночь войны. По улицам Кольберга шагает балтийский патруль.

На втором этаже полуразрушенного здания бывшего штаба авиационной части врага собралось несколько десятков человек. У радиоприемника ленинградец, политработник Волынский. Он ловит Москву. Сквозь шорохи и трески, заглушая музыку, прорывается голос советского диктора:

— Говорит Москва. Победа!

А. Кочетков

НАВЕЧНО В СТРОЮ

Танки, меся разбитую лесную дорогу, вздымая фонтаны воды и грязи, долго преследовали отступающего «противника». Дорогу пересекала река. Была она неширокая, но бурная, с крутым, почти отвесным берегом. Танкисты искусно переправились через каменистые пороги, о которые, грохоча и пенясь, билась вода. Затем атаковали высоту и добили «противника».

Вскоре был объявлен привал. Солдаты расположились плотным кольцом у костра. шутили, смеялись, жадно, с упоением затягивались едким махорочным дымом. Лишь один из них сидел в сторонке, узкоплечий, с маленькими лукавыми глазками. Вздыхая и кряхтя по-стариковски, он стаскивал сапог, что-то бормоча себе под нос, браня все сразу — и дождь, ливший ночью, и грязь, и самого себя.

— Ковыряемся в земле, как кроты… Только один окоп отрыли — смотришь, другой нужно… Ведь не война тут, а учение!

— Ну, заныл, дед Данил, — не выдержал кто-то из солдат. — А еще пулеметчик.

— Какой он пулеметчик!

— А кто же, по-твоему? — в узеньких щелках глаз блеснул злой огонек.

— Кто хочешь, только не пулеметчик. Единую ночь не поспал и раскис, занемог… — говоривший немного помолчал, затем беззлобно усмехнулся и уже дружелюбно напомнил: — Помнишь, как наш старшина рассказывал о фронтовиках, о Злыгостеве? Вот герой был!

…Злыгостев!.. Старшина Разумов часто слышал это имя. От ветеранов полка Алексей узнал, что Иван Злыгостев, окончив семилетку, избрал себе самую мирную профессию — работал пчеловодом на колхозной пасеке. И уже тогда, до войны, о его редком трудолюбии знала вся округа. Сейчас в правлении колхоза над председательским столом висит точно такой же портрет однополчанина, как и в солдатской казарме. И колхоз отныне зовется его именем: «Память Злыгостева». Хороший, богатый колхоз, славится на Пермщине высокими урожаями и большими надоями молока.

…Из отчего дома по накатанному большаку уходил жарким летним днем 1941 года на фронт колхозный пчеловод. Осенью того же года уральский паренек сражался у стен Ленинграда; в тех самых местах, где ныне находится его родная часть.

То было трудное время. Ценой огромных потерь врагу удалось вплотную подойти к стенам города. Стрелковая часть, в которой служил Злыгостев, обороняла одну из Пулковских высот. Передний край нашей линии обороны проходил так близко, что стрелки, сидя в своих траншеях, отчетливо слышали голоса вражеских солдат. Враг делал отчаянные попытки сбить наших воинов с занимаемого ими важного рубежа.

23 сентября 1941 года фашисты после сильной артиллерийской и авиационной подготовки трижды атаковали высоту одновременно с двух направлений — с юга и запада. Но высота осталась неприступной. Ее защитники сражались с невиданным мужеством.

Иван Злыгостев, сидя в своем узком окопчике, видел, как танки с паучьей свастикой на бортах устремились к пологой, поросшей мелким кустарником балке, намереваясь незаметно проскочить по ней в тыл нашим стрелкам. «Не выйдет!» — крикнул Злыгостев и, приготовив противотанковые гранаты, замер в ожидании. Чтобы бить наверняка, он решил подпустить танки как можно ближе. Вот уже слышен их неистовый рев. Остаются считанные метры — сто, пятьдесят, тридцать…

Злыгостев с силой швыряет связку гранат, вторую… Один из танков, приземистый, тупорылый, завертелся на месте, выбросив из-под себя перебитую гусеницу. Кто-то из товарищей подбил вторую вражескую машину. А третья идет прямо на него, Ивана Злыгостева. Стрелок пригнулся, и танк перевалил через окопчик, обдав красноармейца едким дымом. Злыгостев вслед ему швырнул гранату. Одновременно почувствовал, как острая боль пронизала все тело. Однако он продолжал стрелять в наступавших за танками фашистов; стрелял до тех пор, пока, его, окровавленного и обессилевшего не унесли санитары.

Подошел парторг батальона, склонился над Злыгостевым.

— Ленинградец? Где живёшь-то? Может, что передать твоим?

Иван покачал головой: нет, не ленинградец.

— В этом бою, друг, ты действовал, как настоящий ленинградец.

Прошло два месяца, раны зажили. Командование послало Ивана Злыгостева учиться. Смышленый уралец быстро овладел специальностью механика-водителя танка и уже в начале 1942 года успешно вел бои с фашистскими «тиграми» и с «пантерами».

После прорыва блокады Ленинграда часть Злыгостева перебросили на другой фронт. В лесах вблизи Орши в жаркой схватке с врагом танкист потерял своих боевых друзей: весь экипаж погиб, пытаясь вывести с поля боя подбитую машину. Со слезами на глазах Злыгостев смотрел в лес, куда, пятясь как раки, уходили гитлеровские танки. Он погрозил им кулаком.

— Не уйдете… сволочи… Все равно не уйдете.

Вечером, когда бой затих, Иван Злыгостев пришел в землянку парторга батальона и сказал:

— Хочу стать коммунистом. Вот мое заявление. Написал еще там, у Пулковской высоты.

И снова, как в тот день, когда Ивана ранило, парторг сказал:

— Молодчина… Настоящий ленинградец.

Друзья уже давно называли Ивана «братцем-ленинградцем». Он очень гордился этим. Когда предстояло послать кого-либо на самое трудное, самое рискованное дело, где нужны и несгибаемая воля, и непревзойденное мастерство, командир обычно говорил:

— Пошлите «братца-ленинградца». Он не подведет…

И Злыгостев не подводил. В трудных поединках он уничтожил 10 вражеских танков. А сколько раз он выручал из отчаянных положений пехотинцев! Сколько раз пробивал им дорогу вперед!