Уральская Обь - Дмитрий В. Арбузов

явился с темнотой, разгоряченный, с опухшим обветренным лицом, чтобы затем поджаться к ржавой-прержавой буржуйке и протяжно, много пить чай. Ваня не мог поверить в услышанное, что вот, недавно – еще стояло лето, жара, комары, а теперь наступила зима, и у меня в голове этот курьёз тоже никак не укладывался. «Завтра сам всё увидишь», – не выдержал я.

И правда: утром следующего дня не только на перевале, но и на столе, скамье, траве и пороге дома нас поджидал снег; воздух морозно застыл, и мы одели перчатки. Ветер убавил силы, но всё еще продолжал подталкивать в спину, проскальзывать к пояснице, выдувать последние кати моей жалости к себе, как жизнь из карликовой березки, интенсивно теряющей теперь цвет… Я вспоминал задумчивую утреннюю музыку старой, проржавевшей до дыр буржуйки, два долгоиграющих звука, будто прощальных, и в то же время приковывающих своей мелодичностью, но они, несмотря на яркое воспоминание, больше не трогали меня. Призма восприятия моей души стала кристально прозрачной, как сегодняшнее утро или холодное кварцевое стекло этих гор, и сделала меня самого безжалостным к себе и острым к вниманию, закалив сердце и взгляд. Теперь мне было не холодно и не жарко идти, а безразлично; да и не тяжело совсем, а наоборот, скорее даже легко, как будто всё уже позади. Но эта несравненная легкость, понимал я, есть ничто иное, как первый признак осени, скоротечности времени и краткости человеческого бытия.

Взойдя с дорогой на перевал, мы увидели, что снежный покров здесь составляет уже сантиметров пять-десять и все вершины, неожиданно просветлевшие, устланы белым покрывалом. Азия же оказалась совсем без снега и купалась в тёплой синеве, в то время как Европа всё еще была обуреваема резкими порывами, нагоняющими на горную границу тяжелые сгустки, то и дело погружающими истоки Хальмерь-ю в холод и сумрак, но не распространяющимися далеко – типичная погодная ситуация для этого края земли. Мы некоторое время отдыхали здесь на припёке, ловя крохи тепла, нежась в них, словно жучки после цепенящих холодов, а затем спустились в гостеприимную Азию можно сказать навсегда. Еще только раз нам предстояло покинуть её, но ненадолго, буквально на какие-нибудь часы.

Дальнейший пятнадцатикилометровый участок вдоль реки Хальмерь-ю случился по старой дороге, коими Приполярный Урал исчерчен вдоль и поперёк. Освоение этих районов было начато ещё в первой половине XX века, и некогда множество поселков существовало здесь, велись наземные и подземные работы по добыче хрусталя, используемого преимущественно в военных целях. Затем, когда хрусталь научились получать искусственным путём, все разработки постепенно были прекращены, а поселки закрыты: места снова обезлюдели. Но дороги и конные тропы сохранились надолго.

Ниже по реке лента дороги из тундровой заболоченной сменилась лесной парковой. Ни канав, ни кустов – чистая ровная полоса. По обеим сторонам колом торчит карликовая березка, вездеходка будто прорублена в ней. На крупном притоке развели костер среди камней и пищу в фольге, предназначенную для микроволновой печи, разогрели прямо в углях. Но – увы, это была последняя роскошь из щедрого подарка вертолетчиков. Впереди снова поджидали пайковые времена.

– Вкусили пищу пастухов-оленеводов и высокопоставленных лиц. Называется, почувствуйте разницу! – выдал Ваня, облизывая грязные пальцы, прежде чем утереть их розовой салфеткой. Затем принялся за кофе, лениво отмахиваясь от нежданно насевшей мошки. На каждого человека у неё, видно, есть свое «меню», потому как Ивану она выгрызает совсем другие места.

– От банальных явлений зависит умение жить в мире людей, от знания, как правильно выглядеть и говорить нужные слова, – задумался я, слушая никак не утихающий, кружащий песчинки ветер. – А здесь твоя находчивость и сила воли – вот единственные критерии, помогающие остаться в живых.

– В мире людей всё то же самое, лишь результаты находчивости исторически классифицированы, и ими может воспользоваться любой, а универсальным способом быстро достигать этого являются деньги. Вот только путь каждого человека индивидуален, переживаниям невозможно научить, и система личностных ценностей нарушается. Е|,ивилизованный мир находится во власти рекламы и людей, которые ничего духовного собой не представляют. Отсюда напрашивается вывод: чем по сути является человеческий мир?

– Ответ уже был. Результатом всеобщего человеческого несовершенства, я так думаю.

– Ответ недостаточен. Огромным пиаром! Ничем, пустотой папье-маше, куда мы напрасно вкладываем силы и время, успокаивая себя, свою рвущуюся на волю естественную мощь всем, чем только приходится, начиная со шмоток и заканчивая трудовыми книжками и идеологическими воззрениями… Заглушаем природу чувств. Учимся кривить душой – самим себе лгать. И перестаём удивляться, даже не представляя как это – удивляться, с пелёнок всасывая не действительную реальность, а уже её информационный суррогат. Отсюда скептицизм и банальность жизни… Здоровая личность такую разницу легко замечает.

– Точно. И несообразность между предназначением человека и его банальной действительностью выражается в самых элементарных вещах. Как будто оленевод трудится и думает, как сберечь стадо, меньше министра!

– Куда ни плюнь, нет счастья в жизни. Значит – не надо плеваться!

– Я уверен – хорошо именно там, где нас нет. Счастье человека не в городе, а в природе.

На отличной дороге быстро развили скорость около шести километров в час. К нужному притоку Рузя-Манюку-шор, уводящему в новые верховья, сокращали лесом, где наткнулись на разваленное зимовье. Сруб маленький, его строил, скорее всего, один человек как отдаленный стан охотничьих угодий. Рядом объемистая лиственница, на которой вырезана столь старая, расплывшаяся до неузнаваемой ширины надпись, теперь больше похожая на древнюю руну – письмо седой старины, что визуально определить её прямое значение стало невозможно. От зимовья начинается застеленная мхами тропа, угадывающаяся разве что только по свободному пространству среди деревьев – видимо раньше здесь проходила варга. Мы быстро потеряли её направление, свалились к ручью и стали пробираться между кустов по камням и воде, спугнув с лежки медведя. На водораздел с Большой Яптаяхой выходили затянувшимися тундровыми верховьями, утыканными кочками. И вот трех суток не прошло, как я снова оказался у знакомого перевала.

– Здесь ночевал, – показываю Ивану на дугообразно выжженную отметину под останцем, которая прежде чем зарастет просуществует ещё не одно десятилетие. – Повезло… Там, за перевалом, Кожым.

– Река, о которой месяц мечтали, а попрощаться забыли, – смеётся Иван, заслоняя ладонью глаза, слезящиеся от напирающего ветра. – Поспешим.

По знакомой дороге проходим километр в сторону Хальмерь-ю, затем с её ответвлением следуем на юг, в другие области Хальмерьюиза. Спустившись с пригорка, прячемся от нарастающего холода за первым же останцем.

– Не могу поверить, – воскликнул Иван. – Ветрило не на шутку! С рюкзаком не простоишь, что же будет, если сидеть, дожидаясь утра? Продувает насквозь!

– До темноты, судя