Развод. Я его так любила - Анна Грин

class="p1">— Она была беременна… — тихо произнес я застав жену в кухне. Зоя вздрогнула. Заледенела. — Не доносила. Я молился за тебя и Макара. Стоял на коленях и молился. А на нее мне было плевать, вот она не доносила, малыш тот другой знал, что его никто не ждет здесь…

И Зоя склонившись над столом сдавленно рыдала.

— Мне лучше уйти, Зой…

Эпилог

— Тебе лучше остаться, Вик, — тихо произнесла я, медленно опускаясь на стул, зажала ладонями лицо и покачала головой. — Зачем ты мне это сказал?

— Чтобы ты знала, что я… Я совсем не хороший человек.

Мне было больно от того, что произошло, мне было страшно, что все может пойти как-то неправильно. Я боялась за ребёнка, за детей. Я боялась за Виктора. Я видела, как на дне его зрачков качалась бездумная, беспросветная тьма, которая поглощала его, и я понимала, что если я сейчас встану, взмахну рукой и скажу: «да проваливай ты отсюда», он провалится, утонет в собственном горе, в ненависти к самому себе за свой поступок.

И чего я добьюсь?

Кому я лучше сделаю?

Своему ребёнку, который не узнает своего отца. Или, может быть, своему старшему ребёнку, который не сможет почувствовать, как это, когда папа ведёт под венец или, может быть, себе навеки вечно оставшейся принадлежать одному мужчине, но не сумевший удержать его на краю.

— Это неприятно, Виктор, — медленно произнесла я. — Это больно и ужасно. На самом деле ни один ребёнок не заслуживает того, чтобы не прийти.

— Зоя, я…

— Я понимаю,— хрипло произнесла я, искоса глядя на мужа. — Я понимаю, что ты мне это сказал, потому что я бы все равно об этом узнала не от тебя, так, возможно, от неё. Возможно, не сейчас, через пять лет, когда рана предательства затянется, покроется корочкой. Тогда бы я узнала, и это бы разворошило нашу жизнь до основания. Я тебя никак не осуждаю. Я не говорю, что я тебя прощаю, Виктор, — медленно и тихо говорила я, стараясь донести до мужа, что дело здесь сейчас, в том, что я знала, что ему будет плохо, больно, невыносимо, и, возможно, однажды мне позвонит его водитель либо охранник и скажет, что у Виктора Родионовича остановилось сердце. А может быть, его найдёт Роза. В той квартире. Или сама я, когда привезу Макара к папе.

Я не хотела этого ничего. На одной чаше весов стояло моё непрощение, моя задетая гордость, мои разрушенные чувства. И, как бы это ни странно, звучало любовь. Амна другой чаше весов стояла жизнь человека, который был рядом почти четверть века, который закрывал своей спиной от всех проблем, который брал на себя всю ответственность.

Чего я добьюсь тем, что скажу ему уходи. Того, что у сына не будет отца. Того, что однажды, через двадцать лет, тридцать, я окажусь одна в пустой квартире. И будет так по-дурацки все это выглядеть, что мне даже поговорить не с кем будет, да ладно бы поговорить! Через столько лет одиночество будет давить надгробной плитой. Вина за то, что я не нашла в себе силы принять его, такого, какой он есть, дурной, немного вспыльчивый, непоследовательный, но вместе с тем заботливый, внимательный, честный до идиотизма. Он же мог ничего не говорить, ходить с каменной рожей, тетёшкать Макара и подводить всю ситуацию под то, что у нас все будет хорошо. Но нет. Его глупая честность с ним сыграла сейчас злую шутку, и поэтому он признался во всем.

— Зоя, я… Я должен был сказать, ты должна была знать, что я совсем не хороший человек.

Я медленно встала со стула, проглотив боль от собственных рассуждений, сделала несколько шагов в направлении мужа, протянула ему дрожащую ладонь.

— Держи её.

Виктор нелепо, словно бы опасаясь, сжал своими ладонями мою руку.

— Держи её, Виктор, так крепко и даже под ужасом смерти не смей отпускать. Держи её до самого последнего вздоха. Не смей отпускать, не смей бросать, не смей уходить.

— Ты пожалеешь…

— Да, я уже жалею, Виктор. Я уже жалею.

Я дёрнулась вперёд, качнулась к мужу и ударилась лбом ему в плечо.

— Да, я уже жалею. Потому что ничего нет хорошего в том, что у нас сейчас происходит. Но если мы развернёмся и сделаем вид, что нам до этого нет дела, лучше не станет. И это больно знать, что там какая-то другая была от тебя беременна. Это больно знать, что у тебя был выбор, и он был очень очевидным. И даже несмотря на эту очевидность, это неприятно когда дети не приходят в этот мир.

Виктор дрогнул, как от удара, положил свою тяжёлую ладонь между лопаток и прижал к себе.

— Прости меня. Я не должен был, я не должен был.

— Не должен был. Ты прав, надеюсь, теперь ты понимаешь, что у любого поступка есть последствия. И те, к которым привела твоя измена, они разрушительны.

— Прости меня, пожалуйста, Зоя. Я клянусь тебе, что ничего больше подобного ты никогда не испытаешь. Я буду все твои слезы вытирать, на коленях буду стоять,а еще лучше вообще не заставлю плакать… Прости меня.

И он не лгал, и слезы вытирал, когда Макар навернулся на велосипеде и разбил себе колени, а я сидела, прикусывала губы, смотрела на сына и качала головой: как так чуть не убился, а Виктор смазывал коленки антисептиком и забинтовывал, говорил, что обязательно до свадьбы заживёт, потом вытирал мне слезы своими пальцами и уже мне объяснял, что до свадьбы-то обязательно доживёт.

И слезы он мои вытирал, когда у Розы со Стёпой родилась девочка, пухлощёкая, абсолютно на Розу не похожая, наверняка в Стёпу. Я стояла, прижимала к себе Макара, шмыгала носом, а Виктор стоял, обнимал меня со спины, а вечером вытирал слезы радости.

И даже тогда, когда Макар съехал от нас, потому что поступил в универ и ему хотелось взрослой жизни, Виктор тоже сдержал своё обещание и вытирал мне слезы, и говорил:

— Да не переживай ты так, взрослый он, уже вырос, выпорхнул из родительского гнезда…

— А что же нам с тобой тогда делать? — Тихо спрашивала я. А Виктор притягивал меня к себе. Утыкался носом мне в волосы, гладил по спине и признавался:

— Нам с тобой надо жить, Зой. Жить