Семейная драма XVIII столетия. Дело Александры Воейковой - Александр Борисович Каменский

судебных учреждениях. Но главным автором была все же она сама. Ее авторство подтверждается и акцентом на судьбе не просто одного из обиженных подданных, но именно женщины, матери, что, вероятно, по ее мнению, должно было подействовать на императрицу. Впрочем, образ «слабого пола» присутствует и в ее письме С. И. Шешковскому, где она пишет, что не всякий мужчина вынес бы страдания, выпавшие на ее долю.

Объем прошений Воейковой, как уже сказано, обусловлен прежде всего бесконечными и на первый взгляд совершенно излишними повторами одних и тех же аргументов, рассуждений, патетических восклицаний и эпизодов. Может показаться, что все это – излитый на бумагу своего рода путаный поток сознания. Однако при внимательном чтении в прошениях обнаруживается определенная логика. Рисуемая Воейковой картина постепенно, медленно пополняется все новыми деталями. Так, к примеру, упомянув в самом начале первого прошения, что отец ее мужа жаловался на сына в Военную коллегию, она снова и снова использует этот факт в качестве доказательства своей правоты и вдруг добавляет, что и у нее самой есть письмо от свекра с подобными обвинениями. Назвав в первых строчках своего прошения имя главной виновницы всех своих несчастий – любовницы мужа княгини Несвицкой, чья алчность якобы довела его до разорения, – и вновь и вновь повторяя это ненавистное имя едва ли не в каждом предложении, она лишь через несколько страниц упоминает о бедственном материальном положении княгини до знакомства с Воейковым, ссылаясь при этом на информацию Государственного заемного банка. Неожиданно в тексте прошения появляется имя бывшего генерал-прокурора А. И. Глебова, причем просительница проявляет осведомленность не только о его опале, но и о родственных связях. Далеко не на первой странице Воейкова сообщает, что консультировалась по своему делу в Святейшем Синоде.

Интересны и используемые ею лексические приемы. Так, упомянув, что муж обвинил ее в том, что она затеяла с ним тяжбу вопреки «гласу природы», она затем берет это выражение на вооружение и несколько раз использует его в качестве аргумента в свою пользу, подчеркивая тем самым ничтожность доводов мужа. О московском главнокомандующем П. Д. Еропкине, из-за родства с Федором Воейковым отказавшемся расследовать ее дело, она, несмотря на это, неизменно отзывается уважительно и всякий раз называет его по имени-отчеству, а рязанского генерал-губернатора И. В. Гудовича, которого откровенно считает своим врагом, по имени не называет ни разу[21]. Вместе с тем в пространных текстах прошений почти отсутствует лексика религиозного характера и какие-либо цитаты или отсылки к Священному Писанию. Воейкова апеллирует исключительно к гражданским законам. Напротив, в письмах к Вяземскому и Шешковскому, написанных уже после вынесения ей приговора, мы находим многочисленные призывы к христианскому милосердию и признание собственных прегрешений.

Не менее интересны и документы дела 2749, в совокупности позволяющие, как уже сказано, реконструировать механизм принятия решений и формы коммуникации по подобным делам в России последней четверти XVIII столетия. Окружавшие Воейкову люди были связаны между собой множеством формальных и неформальных связей – родственных, служебных и просто приятельских, которые образовывали плотную сеть, соединявшую воедино дворянскую элиту России второй половины XVIII в. Постоянный обмен разного рода услугами, по сути, являлся одним из средств поддержания стабильности данного социального слоя. Отвергнутая мужем Воейкова, с одной стороны, оказывается как бы выпавшей из этой сети, и тогда в действие вступают сугубо денежные отношения. Причем публикуемое письмо родственника Несвицкой В. П. Чагина И. А. Глебову показывает, что в окружении А. А. Безбородко действительно существовала налаженная система извлечения материальной выгоды от близости к влиятельному вельможе. И скорее всего Безбородко был в этом отношении далеко не одинок. С другой стороны, есть основания полагать, что в деле Воейковых были и иные, не названные участники, которые, в частности, информировали Александру Игнатьевну обо всех его поворотах. Так, просительница проявляет удивительную осведомленность и о содержании прошения, которое ее супруг подал в Сенат, и о содержании направленного туда же письма Гудовича, и о финансовых делах мужа, с которым уже несколько лет живет в разлуке, и о судьбе дворового, отданного им в качестве платы за оказание протекции. И даже уже находясь в Рязани, она узнает о том, как именно выполнил данное ему поручение П. Д. Еропкин.

Небезынтересно также сопоставить аргументацию прошений Воейковой и решившего ее судьбу приказа А. А. Вяземского. В первом случае перед нами предстает лишенная дома женщина, гонимая, отвергнутая, страдающая от обид, клеветы, притеснений, разлуки с детьми; она апеллирует к женским ценностям, но при этом спасение ищет в правосудии, причем в правосудии гражданском: доказывает свою правоту ссылками на законы и требует формального суда. Вяземский же в своем приказе утверждает, что законы она толкует неверно, неправильно их понимает. Оказывается, Воейкова ошибочно считала, что гражданские законы одинаково распространяются на мужчин и женщин. В действительности же как жена она была не вправе требовать установления опеки над имениями мужа, чтобы законным порядком предотвратить их разбазаривание и тем самым защитить себя и своих детей от грозящей им, по ее уверениям, нищеты. На измену мужа она может жаловаться лишь духовным властям и в лучшем случае добиться порицания и увещевания супруга. Не подлежит уголовному преследованию и то, что в наше время называется домашним насилием. Особенно примечателен аргумент Вяземского, что Александра Игнатьевна якобы пыталась присвоить себе по отношению к мужу неподобающую роль матери, а не жены, то есть фактически отступила от той гендерной роли, которая уготована ей в обществе. В письме же к Еропкину генерал-прокурор прямо обвиняет Воейкову в незнании «правил добронравия и скромности, пристойной полу ее». Иначе говоря, постоянно подчеркивая свою роль матери и жены, просительница одновременно претендует на равные права с мужчинами, и формально она права, ведь законодательные акты, на которые она ссылается, не делают различения по полу. Но такое толкование закона входит в противоречие с устройством общества, с традиционными представлениями о роли в нем женщины и с тем, что общество мужчин от нее ожидает. Показательно, что в прошениях Воейковой мы практически не встречаем женских имен. Ее история – это история борьбы женщины с миром мужчин. В определенном смысле можно сказать, что своим поведением, своей позицией, скорее всего сама того не сознавая, она бросила вызов сложившемуся порядку и именно за это была наказана. Собственно, ничего неожиданного для историка, занимающегося русским XVIII столетием, в этом нет, но публикуемые документы, как представляется, служат яркой иллюстрацией к гендерному устройству общества этого времени.

Многостраничные прошения, ссылки на законы, претензия на равные права с мужчинами – все это само по себе, несомненно, раздражало высокопоставленных сановников, с которыми сталкивалась Воейкова в своей борьбе за, как она считала, справедливость. Но не