Моя жизнь — опера - Борис Александрович Покровский

Дойдя в своем рассказе до того места, где несчастный горбун-отец решает бросить труп герцога в канал (а мои друзья уже знали, что в мешке труп дочери шута!), я сразу заиграл, как и полагалось по опере, такты веселой песенки герцога. И вдруг мои слушатели… содрогнулись! Все вдруг замолкли. Я не знал, что это место у Верди столь гениально драматургически. Оцепенение ребят-фабзайцев, как тогда называли учеников фабрично-заводских училищ, объяснило мне простую и важную истину: носителем эмоциональной силы оперы является не музыка как таковая, а драматургия, сделанная музыкой, соотношение сценического события и музыкальной интонации.

А вот другой пример. Я наигрывал ребятам задумчивое произведение Листа «Утешение» и вполушутку, вполусерьез рассказывал, как знатоки-любители музыки ждут от знаменитого пианиста (в данном случае Софроницкого), как у него прозвучит первая нота (фа), начинающая мелодию. Все ждали, как она прозвучит у меня — уж больно долго я рассказывал о Софроницком, который «не дурак был и выпить», что вызывало у моих слушателей симпатии. Когда я ударил её, кумир нашего класса, всегда изображающий из себя бандита и хулигана, а в сущности бывший самым способным и умным парнем, грубо сказал: «Нет, не так это надо нажимать. Надо тихо, нежно, а ты, как молотком…»

Кто был этот парень? В первый день он грубо толкнул меня в бок и, оглядываясь, спросил сквозь зубы: «Шпалер носишь на боку?» Что это значит, я не знаю до сих пор, а тогда, будучи «милым мальчиком» с Собачьей площадки, «от Гнесиных», умеющим уже решать задачи по гармонии, тем более смутился. На другой день он отозвал меня в туалет и передал старую, грубо отточенную «финку». «Прикрепи к боку», — сказал он таинственно. Тогда так называемая «рабочая молодежь» любила разыгрывать из себя бандитов, может быть потому, что бандитизма и воровства в то время в нашей стране было мало. Это было время, когда прекращала существовать вековая безграмотность, когда ребята «из простой семьи» не хотели расстаться со «шпалером на боку», но сердечком своим уже чувствовали, что должно быть piano, dolce, dolente (тихо, нежно, жалобно).

Из училища мы пришли на завод. Прошло несколько месяцев погружения в рабочую атмосферу завода. Работали сначала чернорабочими, механиками. Умели, где надо (обязательно надо!), чтобы преодолеть упорство какого-нибудь гаечного соединения, вовремя и темпераментно матюгнуться. Нет, огромный чугунный резервуар с химическим составом, запертый на 12–20 толстенных чугунных гаек, не откроется без энергичного словца! Появилась и своя заводская романтика. От ядовитых паров наши молодые русые волосы приобретали таинственно-лиловый цвет, а руки становились светло-синими. Конечно, мы обязаны были носить защитные шляпы, очки, рукавицы, но вокруг моего громадного автоклава всегда суетилась стайка восторженных девочек-студенточек, проходящих практику. Как не продемонстрировать им наше гордое презрение к нудным правилам охраны труда?

И однажды за это пришлось заплатить большой ценой. При перекачке под большим давлением ставосьмидесятиградусной щелочной жидкости сорвало кран и обдало меня с головы до ног. Скорая помощь; приемный покой; слышу вокруг меня разговоры врачей, ничего приятного мне не сулящие. Всё! Дома — слезы мамы, печаль отца, посещение комиссий, которым надлежало исследовать причины аварии.

Был и другой печальный случай. Переходя после ночной смены через Москву-реку, чтобы сесть на трамвай № 17, идущий от Новодевичьего монастыря к Смоленской площади, я провалился под лед. Выбраться было трудно — льдинки отламывались, когда я пытался на них опираться. Была ранняя весна, и лед уже стал непрочен.

Но Судьба не хотела, чтобы любительский оркестр Дорогомиловского химического завода имени Фрунзе сыграл мне похоронный марш. Я ещё со всей своей сменой должен был пойти в Большой театр на премьеру оперы «Отелло». Мелик-Пашаев, Ханаев, Политковский… Никто не подозревал, и я в том числе, что скоро встречусь с ними на сцене Большого, где я буду уже режиссером. Это знала Судьба. А я должен был подождать! Пока же вся наша «комсомольская бригада» гуляла по фойе Большого театра, щеголяя синими руками и лиловыми головами.

Увлечение оперой в моей бригаде было скорее озорством. Баловались, изображая на лестницах Сашу Пирогова. (В то время почему-то знаменитого артиста Александра Степановича Пирогова в простонародье называли Сашей, Сашкой — за глаза, разумеется.) А внутренность восьмого (олиазинового) корпуса на нашем заводе располагала к фантазии, особенно ночью, когда было время между операциями «передавливания, фильтрации, отстаивания»… Озорство было вполне безобидным.

Будучи рабочим пятого разряда и занимаясь в оркестре Дорогомиловского химического завода имени Фрунзе, я становился взрослым. Уже есть зарплата, особое снабжение по карточкам и талонам ударника, независимость. Независимость от чего? От судьбы? От предназначения? От цели, к которой вели проложенные для меня рельсы?

В это время Сталин объявил: «Кадры решают всё!» Какие кадры? Для чего? Везде нужны молодые специалисты из рабочего класса. «Во все учебные заведения вас примут без экзаменов, — сказали нам, — идите в Менделеевский химический…» Пошел. Увидел ребят, которые мечтали попасть в этот институт, но они не были рабочим классом и должны были сдавать трудные вступительные экзамены. Я же без экзаменов прошел в институт, просидел там три дня и в ужасе сбежал. Снова — органическая и неорганическая химия, снова высшая математика и… никакого тебе «Дальтон-плана»! Бежать! Но куда? Судьба рычагом любопытства (или, если хотите, интереса) толкнула меня в знаменитую в Москве театральную библиотеку. Толкнула — и оставила там внутри на полтора года! Чтобы подготовиться к экзаменам в Театральный институт, в тот самый, за которым я давно следил издали, завидуя выходящим из него людям и гадая, что там, за освещенными окнами, происходит. Меня встретили библиотекарши — женщины с добрыми глазами, готовые мне помочь всем, что было в этой обширной библиотеке. А там был весь мир театра. Мир воспоминаний и споров, поисков и обсуждений, шуток и размышлений, формализма и мирискусственничества, натурализма и театральных сплетен, манифестов и анекдотов. Многое завалялось по углам.

Известно ли вам, например, что в неуемном желании подражать Художественному театру в Петербургском театре Музыкальной драмы на подошвах ботинок артиста, игравшего роль Ленского, нарисовали снег. Это для того, чтобы, когда Ленский упадет подошвами на публику, зритель увидел, что он стоял на снегу. Вместо того чтобы удовольствоваться правдой, зритель смеялся. Этот пустяковый случай заставил меня размышлять о том, что есть театр, что есть вкус и чувство меры, что есть фантазия и, наконец, что требует искусство от сцены, а что от публики. Все оперные певцы рассказывают о том, как они «пели партии», один Шаляпин о «партии» не говорил — он готовил роль. Сразу это кажется пустяком, а потом, после многих лет