Моя жизнь — опера - Борис Александрович Покровский

И так на каждом шагу. Женщины-библиотекарши все несли мне сведения, открытия, намеки, возражения… Сколько голов, сколько умов, столько и разных точек зрения. Всё, что приносили мне библиотекарши, я поглощал целиком, часто не разжевывая и не оценивая… Лишь бы проглотить поскорее, как это делает голодный и жадный человек. Впрочем, пожилые библиотекарши, видя, что я днями не отрываюсь от книг, приносили мне и горячего чаю и кое-что закусить. А когда в библиотечном зале не топили, покрывали меня платками или своими вязаными кофтами. Я принимал это так же естественно, как и в детстве отношение ко мне капельдинеров Большого театра, пропускавших меня на галерку без билетов. Естественная забота обо мне Судьбы!

Так я прожил в театральной библиотеке полтора года. Разумеется, учился не только в библиотеке. Занимался музыкой, менял музыкальные заведения. Теория, сольфеджио, гармония, оркестровка и даже композиция. Сочинил пару мазурок в стиле Шопена. Выкинул рукопись в помойку, не дописав последнего такта. Глупо писать мазурки «под Шопена», если есть гениальные мазурки Шопена! Из-под рояля смотрел в Леонтьевском переулке знаменитую постановку Станиславского «Евгений Онегин». Почему «из-под рояля»? Не было в зале мест. А снизу мне были видны не только Бителёв (Онегин), Мельцер (Татьяна), Смирнов (Ленский), Гольдина (Ольга), но и ноги гениального Станиславского, «самого» Станиславского. Много раз — «Царская невеста», премьера «Бориса Годунова» — бесконечные посещения Большого театра. Всё сразу, всё без разбора, всё подряд! В Большом театре — премьера «Золотого петушка»: замысловато, понял мало, не запомнил ничего. Одновременно — премьера «Золотого петушка» у Станиславского. А почему бы мне не составить свой постановочный план оперы «Золотой петушок»? Ведь для поступления в ГИТИС (который тогда еще назывался ЦеТеТИСом) требуется представить письменную работу, какой-нибудь режиссерско-постановочный план. Новое увлечение, бессонные ночи, удовольствие и уверенность!

Когда при поступлении в Институт я представил председателю приемной комиссии тогда еще молодому Ю. А. Завадскому экземпляр моего режиссерского плана, Юрий Александрович, удивленно перелистав его, небрежно бросил на стол и сквозь зубы безапелляционно процедил: «Ну, этого надо брать вне всяких конкурсов». На другой день в списке принятых в ГИТИС на режиссерский факультет толпа любопытных претендентов на студенческую скамью прочитала против моей фамилии: «принять вне конкурса». Это была моя первая победа в искусстве. В длинной моей жизни оставалось еще два подобных праздника: один связан с моей любовью к маме, другой — с великой благодарностью к Павлу Александровичу Маркову, знаменитому деятелю современного русского театра. Но об этом речь дальше.

ГИТИС

Ну, вот я и студент. Первая солидная станция на маршруте моей жизни. В семье я теперь человек со своим статусом. У меня — планы, расписание лекций, семинаров, экзаменов, у меня — стипендия, у меня — друзья-однокашники, единомышленники. Впрочем, нет — большинство на курсе имеет своей сверхзадачей стать режиссером драматического театра. Режиссеров для музыкального театра тогда в ГИТИСе не готовили. Но это не беда, музыкальное образование у меня уже было, я в известной степени был музыкантом-профессионалом. Если прибавить к профессии музыканта профессию режиссера, к музыке прибавить театр, то и будет то, что нужно! Так казалось мне тогда, но жизнь и опыт показали, что музыка плюс театр — это ещё не опера. Взаимоотношения двух великих искусств через посредство простого арифметического знака плюс — это не более чем примитив. Это — дилетантизм. Оказалось, что музыка плюс театр — это ещё совсем не музыкальный театр. Таинство рождения оперы оказалось куда более сложным союзом искусств. Проникновение в это таинство заняло у меня всю жизнь, и Бог знает, окончится ли этот поражающий на каждом шагу процесс когда-нибудь!

Я любил оперу с детства, теперь наступила пора понять, что это было лишь любительщиной. Подлинная любовь сосуществует с познанием. Конечно, рассчитывать на то, что кто-то в ГИТИСе меня научит познавать, было наивным. Впереди была жизнь — длинный, судьбой мне предложенный путь. Станции, люди, спутники чужие и близкие, пересадки, обдумывание маршрута. Познать такое явление искусства, как опера, можно лишь самостоятельно, этому никто не научит! А дилетантства вокруг — хоть отбавляй. Один из моих однокурсников, будущий мой друг и знаменитейший режиссер по прозванию Гога (впоследствии — Георгий Александрович Товстоногов) первый бросил мне в лицо вульгарно-дилетантскую фразу: «Ты что, с ума сошел, ты же не бездарь какой-нибудь и пойдешь в оперу? В оперу, где вместо человека выйдет тумба и вместо того, чтобы сказать слово, вдруг сдуру запоёт?» Я глотал насмешки и ждал своего часа. Дождался! Как и каждый талантливый драматический режиссер, Товстоногов в зените своей славы поставил в Финляндии одну из опер Верди. «Ну что ж, — ехидно спросил я его, — оскоромился? Интересно, как ты, не зная законов оперы, взялся за это дело?» «А я изучал твою книжку, я работал по ней», — ответил мне бывший Гога, а ныне знаменитый Товстоногов. Ради справедливости надо сказать, что свою первую книжку об оперной режиссуре (по которой учился Товстоногов) я написал в свое время под его напором, он даже взял с меня клятву, что на его первую книгу о режиссуре я отвечу своей.

А пока мы — студенты первого курса режиссерского факультета. На курсе — 14 человек, я — староста курса, избранный всеми с подачи Товстоногова. Гога сразу сообразил, что я из тех, кто его не подведет и при всех случаях будет прикрывать его пропуски, дисциплинарные просчеты, отсутствие показного прилежания. Просто его светлая голова всё легко усваивала, и это раздражало студентов соседнего курса. А он, этот курс, был особого рода — на нем готовили директоров «зрелищных предприятий» (от театров и дворцов культуры до изб-читален и цирков) и организаторов массовых представлений на площадях и стадионах. Это были люди взрослые, солидные, поработавшие в «глубинке» и туда собирающиеся уехать. Они учились упорно, к занятиям относились весьма ответственно, и, естественно, мы — молодые, воспринимающие науку театра, культуры, искусства (а предметов было много!) с большой легкостью, беззаботностью и успехом, не могли их не злить. Гогу редко видели в читальном зале за учебниками, он никогда не вел конспектов, а на лекциях предпочитал сидеть «на Камчатке» и играть в крестики-нолики со студенткой Анной Тарасовой, ныне также именитым и знаменитым профессором и режиссером детского театра. В профкоме и ректорате мне не раз приходилось защищать несознательных и недисциплинированных студентов, которых «пора гнать из института, если они не исправятся!». Прорабатывали и меня за то, что не мог навести порядок на курсе, который «всё