Женщины Гоголя и его искушения - Максим Валерьевич Акимов

возможно. Он теперь болен, и я уверен, что если не напечатает «Мёртвых душ», то и сам умрет. Когда решите судьбу рукописи, то, не медля ни дня, препроводите ко мне для доставления страдальцу. Он у меня лежит на сердце, как тяжёлый камень» [259].

Гоголь в буквальном смысле умирал, но это может понять только тот человек, который испытал на себе жесткость издательского процесса и всю его кошмарную тягостность. У Булгакова в «Мастере и Маргарите» герой сходит с ума и удаляется от мира (даже от возлюбленной своей), когда понимает, что его книга не увидит свет по причине запрета цензурой и недалёких деятелей литературных «главков».

Времена проходят, сущность человеческая не меняется. К огромному сожалению, во все времена происходили и происходят весьма некрасивые истории, тяжкие, жестокие и нелепые, связанные с публикацией книг, не укладывающихся в «формат» и нарушающих заданную кем-то тональность.

Но Гоголь, однако, имел известную твёрдость характера, когда дело касалось тех вещей, которые классик наш считал главнейшими, принципиальными. И в конце концов он, к удивлению многих, всё-таки сумел добиться издания первого тома своей поэмы, причём почти без изъятий.

Вот Гоголь снова готов паковать свои дорожные чемоданы, ведь подошёл к тому её этапу, когда цензурная пытка миновала, будто страшный сон, и сама судьба велела книге выйти.

Из письма Белинского Щепкину мы узнаём детали окончания «цензурной драмы»: «Одоевский передал рукопись графу Виельгорскому, который хотел отвезти ее к Уварову; но тут готовился бал у великой княгини, и его сиятельству некогда было думать о таких пустяках, как рукопись Гоголя. Потом он вздумал, к счастию, дать ее (приватно) прочесть Никитенко. Тот, начавши её читать, как цензор, промахнул, как читатель, и должен был прочесть снова. Прочтя, сказал, что кое-что надо Виельгорскому показать Уварову. К счастию, рукопись не попала к сему министру погашения и помрачения просвещения в России, – иронично замечает Белинский, будучи весьма строг к Уварову. – В Питере погода на это меняется сто раз, – продолжает далее Белинский, – и Никитенко не решился пропустить только кой-каких фраз» [260].

В.Г. Белинский. Художник К.А. Горбунов

Да, пытка закончена, судьба разрешила Гоголю жить дальше, то есть работать дальше, ведь для него жизнь теперь равнялась его труду, задуманному быть трёхтомным. Окончание коллизий цензурной пытки, довольно-таки неожиданное окончание стало для некоторых наблюдателей за сим процессом едва ли не сюрпризом. Сергей Аксаков, не знавший всех деталей произошедшей истории, не ведавшей о тихой, но важной миссии Александры Смирновой, что сыграла едва ли не решающую роль, вспоминал впоследствии: «Мы не верили глазам своим, не видя ни одного замаранного слова (в окончательном варианте «Мёртвых душ»), но Гоголь не видел в этом ничего необыкновенного и считал, что так тому и следовало быть. В начале напечатаны 2500 экземпляров. Обёртка была нарисована самим Гоголем. Денег у Гоголя не было, потому книги печатались в типографии в долг, а бумагу взял на себя в кредит Погодин. Печатание продолжалось два месяца. Несмотря на то что Гоголь был сильно занят этим делом, очевидно было, что он час от часу более расстраивался духом и даже телом: он чувствовал головокружение и один раз имел такой сильный обморок, что долго лежал без чувств и без всякой помощи, потому что случилось это наверху, в мезонине, где у него никогда никого не было. Вдруг дошли до Константина слухи стороной, что Гоголь собирается уехать за границу и очень скоро. Он не поверил и спросил сам Гоголя, который сначала отвечал неопределенно: «Может быть»; но потом сказал решительно, что он едет, что он не может долее оставаться, потому что не может писать и потому что такое положение разрушает его здоровье. Константин был очень огорчён и с горячностью убеждал Гоголя не ездить, а испытать все средства, чтобы приучить себя писать в Москве. Гоголь отвечал ему, что он именно то и делает, и проживает в Москве донельзя» [261].

На самом деле Гоголь не планировал оставаться в России, поскольку очень хотел туда, где сумел отыскаться одно-единственное место на всей Земле, где у него было подобие родного дома, то есть в Рим, в ту «келью» на Strada Felice, что ждала его, наполненная мягким светом старинной масляной лампы.

Когда человек отыскал родной уголок или то место, которое показалось вдруг родным и желанным, то у него появляется неизбывное желание вновь и вновь возвращаться туда. Каждый хочет домой. Беда лишь в том, что жизнь человеческая, протекающая в этом нашем несовершенном мире, устроена так, что слишком многое в ней – лишь иллюзия. А счастье в том, что до поры человек может не знать всю обманчивость этой иллюзорности и потому испытать, пускай и на время, на короткое время, минуты счастья, познав чувство возвращения к милой пристани. И Гоголю уже скоро будет суждено испытать это чувство ещё раз, в последний раз, а вдобавок к нему познать ещё одно немыслимо-яркое переживание.

Но пока Гоголь в России, и здесь у классика нашего остались незавершённые дела, ведь он, конечно же, не мог уехать, не повидавшись с матерью и сестрёнками. В течение того времени, которое провёл в Москве, он часто встречался с сестрой Лизой, жившей в доме Раевской, а мать и сестра Анна приехали весной, подгадав как раз к 9 мая, то есть к именинам Николая Васильевича.

Как только гостьи прибыли, в погодинском доме, где проживал сам Гоголь и где устроились теперь они, был устроен приём, и довольно торжественный. Гостей съехалось много: почти весь цвет славянофильского направления, то есть И.В. Киреевский, A.C. Хомяков, Ю.Ф. Самарин, Д.Н. Свербеев, А.П. Елагина, М.Н. Загоскин; был и Аксаков с сыновьями Константином и Григорием. Однако присутствовали и люди западнических убеждений – давний друг Гоголя по Нежинской гимназии высших наук П.Г. Редкин и Т.Н. Грановский, оба теперь – преподаватели Московского университета [262].

Ненадолго верхом, «амазонками», приехали поздравить именинника Екатерина Михайловна Хомякова и Елизавета Григорьевна Черткова.

Марья Ивановна с обеими дочерьми Елизаветой и Анной оставались с хозяйкой дома, а мужчины расположились на обед в саду.

Погода стояла прекрасная, было весело, Гоголь много острил, и, как потом стало ясно, остался доволен праздником: «Я хорошо провёл день сей, и не может быть иначе: с каждым годом торжественней и торжественней он для меня становится» (из письма Прокоповичу 15 мая 1842 г.) [263].

К периоду пребывания Гоголя в Москве в 1841–1842 гг. относится и встреча его с Иваном Сергеевичем Тургеневым. Скорее всего, не единственная: по словам Тургенева, он «раза два встретил его у Авдотьи Петровны Елагиной».

Строго говоря, увиделись они много раньше, в 1835 г., в Петербургском университете, где Тургенев вместе с другими студентами с великим любопытством взирал на знаменитого писателя и не очень успешного адъюнкт-профессора [264].

Последние