Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская

Но печаль не отступает. Она лишь отодвигается за круг света елочных свечей, выглядывая из темноты лицами умерших товарищей, которых так не хватает живым.

Все взгляды обращены к горящей свечке, кто-то, увлеченный собственными словами и вниманием окружающих, рассказывает рождественскую сказку.

Глаза, следящие за фантастическими событиями сказки, не замечают, как гаснет свечка, барак погружается в темноту, и только по балкам и пролетам под крышей мелькают время от времени отблески света. И кажется, вот-вот из темноты, с соседних нар, встанут, подойдут женщины, жившие здесь год назад.

Когда-нибудь, когда лагерь опустеет, они останутся здесь и зимними вечерами, возможно в такой же, как сегодня, сочельник, когда ветром нанесет снег внутрь барака, призовут из ночной тьмы рождественскую сказку.

В этом году в сочельник в дезинфекционный барак пригласили всех немок (германских подданных и фольксдойчей), наказав принести с собой миски и ложки. Заслуженные полицайки других национальностей тоже получили приглашение и разделяют пиршество.

Над миской лукового супа они выслушивают громкую речь начальника лагеря Хесслера. В эту банальную речь, полную заверений и обещаний на будущее взамен за хорошее поведение в «исправительной колонии», то и дело врываются громкие, гулким эхом отдающиеся в бараке слова:

– Wir Deutsche! – Wir Deutsche! – Wir Deutsche![86]

В них звучит гордыня тех, кто поставил хорошо обутую ногу на горло побежденному.

Сквозь разбитые окна бани эти громкие слова вырываются наружу и в тишине запорошенного снегом лагеря долетают до бараков, где празднуют сочельник женщины, которые не называют себя wir Deutsche.

День Рождества Христова – единственный в истории лагеря день, прошедший без утренней и вечерней поверок, – завершился выступлением женского оркестра. На концерт разрешено прийти даже женщинам из штрафной команды, которых не заперли в этот день. В толпе, возбужденной отсутствием эсэсовцев, музыкой и желанием забыться, снуют фигуры с алым кружком на спине. Среди них все еще не помилованная Мусскеллер.

Оркестром дирижирует голландка Альма Розе – дирижер-виртуоз, видавшая успехи покрупнее, чем выступление в Биркенау. И когда в этот праздничный вечер зазвучала грустная мелодия, великолепно исполняемая женским ансамблем, собранным со всей Европы, – мелодия, щемящая сердце, и после первых звуков затихла тесно стоящая толпа, рядом с дирижером появилась Мусскеллер – в сером платье с алым кружком на спине.

За последние месяцы она исхудала, почернела, потеряла самоуверенность. Она поднимает на дирижера налитые кровью глаза, учащенно дыша и покачиваясь в такт мелодии. Дирижер дает знак. Мусскеллер улыбается в экстазе, запрокидывает голову и, широко раскинув руки, начинает петь.

В этой песне нет ничего, кроме тоски. Кажется, что стены барака взорвутся от силы, которую поющая вкладывает в бесхитростные слова:

– Wien, Wien, nur allein…[87]

Распростертые руки этой женщины, страстный звериный крик придают песне отчаяние. Это слишком громко, чересчур крикливо, чтобы могло называться пением. То вопиет сама природа, защищаясь от насилия.

Оркестр уловил настроение песни. Заиграл какой-то нерв, затронутый в глубине инструментов и в глубине сердец. Распахнулись и запели на все голоса джунгли тоски, которые стороной обходили заключенные. Оркестр играет форте, фортиссимо. Раздается топот табуна диких коней – они не слышат, что один из них, уже в путах, уже укрытый в глубине крепкого загона, жалобным ржанием напрасно призывает своих свободных собратьев.

Мелодия звучит тише. Мусскеллер, с улыбкой заглядевшись на невидимые другим картины, заканчивает песню. Проникновенно, с жаром произносит она последние слова:

– О du, mein Wien![88]

В бане по-прежнему гомон и музыка, а на улице все идет снег. Ноги бредут по белому простору, невольно выбирая нехоженные еще места. У самой проволоки нетронутая белизна. Сквозь метель упорно мелькает чье-то лицо и исчезает, если поднять глаза. Может, это кто-нибудь из тех, что ушли? Или это та самая милосердная сила, что часто приходит к баракам, уводя с собой людей туда, откуда нет возврата?

Часть третья

1944 год

Глава первая

Лагерь ждет

Минула зима, неотрывно, до слепоты глядевшая в темную бездну, куда входят живые, превращаясь в прах. И вот в какой-то день ты снова замечаешь, что время движется вперед. Снова настал февраль, первый месяц лагерной весны. Это самый обычный день, будто выхваченный наугад из ряда других, не отмеченный никаким событием. Слабый морозец схватывает снег, такой красивый на недолгом зимнем солнце. Воздух чист, и на душе не так тоскливо – крематорий сегодня не дымит.

Прислонись спиной к стене барака для музыкантов – там, за колючей проволокой, пустое пространство между женским и мужским лагерями, дальше – белые от инея заграждения и белые от инея бараки, разделенные проволокой. Как белое видение, как кошмарный сон. С той лишь разницей, что сон этот нельзя прервать, вздрогнув и открыв глаза.

Оркестр едва слышно играет какую-то мелодию Грига. Белоснежные перья облаков медленно плывут в зимнем небе. Заиндевелые ряды проволоки – как огромные нотные линейки, выведенные белой тушью на сером фоне пейзажа Биркенау. Взгляд блуждает по ним, угадывая на разной высоте нотные знаки.

Порой, словно бемоль отчаяния, темным лоскутом падает на колючую проволоку человек – он не захотел ждать завтрашнего дня. Но сейчас проволока пуста. Воробей сел на нее, раскачался, нащупал лапками местечко на металлических шипах и улетел дальше, к мужским лагерям.

Звучит оркестр, музыка навевает образ белого цветка, что покоится на самом дне озера под слоем льда.

Куда устремиться оцепеневшей мыслью, если вчерашний день рассыпался прахом, а завтрашний не принесет никакой перемены?

Возле шестого барака торчат голые ветки шиповника. Качаются на ветру, легко ударяют о деревянную стену барака, задевая ее шипами и царапая зеленоватую краску. Кто-то из мужчин, когда они еще жили здесь, посадил этот куст, а затем ушел куда-то, в глубь лагеря, как уходит каждый, кто в этом краю расставаний к чему-нибудь привяжется.

Нет, мысль твоя еще не разбужена, но, глядя на эти ветки, невольно спрашиваешь у времени: что будет летом, когда их покроют листья?

В мужском лагере у дороги снует взад-вперед серая человеческая фигура. Наклоняется и выпрямляется, уходит и возвращается, нагружает тачку песком, толкает ее, высыпает песок и снова идет с пустой тачкой.

Кто ты, узник? Зачем ты день-деньской в этой серой беспросветности перевозишь песок с места на место, выполняя работу столь же бесполезную, как если бы вычерпывать ложкой воду из моря?

Зачем ты это делаешь? Неужели ты настолько стар, что способен лишь вот так, монотонно, в одиночестве