Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская

Во время осенних селекций в списки смертников нередко попадали совершенно здоровые, молодые еврейки. Они не знают языка, не понимают, за что приговорены к смерти. Обезумев от страха, врываются они в бараки, падают на колени, жестами, криком умоляют спасти их, ищут укрытия. Но спасения нет. Их выкликнут по номерам и по длинной дороге поведут в крематорий. И еще вырвут перед смертью золотые зубы, у кого они есть. Тысячи снующих между уборными и бараками «мусульман», тысячи больных и здоровых исчезают с территории лагеря, наподобие мотыльков-однодневок, которых прикрыла и стерла с лица земли чья-то ладонь.

Вспышки протеста не останавливают хода событий. Однажды из крематория дошли слухи о том, будто молодая еврейка, кажется киноактриса, увидев, как пьяный эсэсовец Шиллингер издевается над женщинами, вместе с ней идущими на смерть, вырвала у него револьвер и застрелила его. Но что такое одинокий выстрел, прозвучавший среди непотревоженной тишины днем и ночью дымящих крематориев? Ушли, навсегда ушли и мятежные одиночки, и пассивные толпы.

Навсегда ушли гречанки. Как сказка о солнечном крае появились они весной, чтоб исчезнуть осенью. Ушли люди, которые могли бы жить еще и сегодня.

Среди смоги шквала, этой бездумной и слепой стихии, что обрушилась на людей, истребляя тысячи из них, чудом уцелела Зофья Коссак-Щуцкая. Ураган смерти пронесся над ней – и затих. Трудно угадать, чем обязаны оставшиеся в живых столь милостивому капризу судьбы: то ли побеждала воля к жизни – у всех разная, то ли действовали иные силы. Женщины часто задумывались над этим. Если взглянуть сквозь призму времени на приезд пани Зофьи в лагерь, на ее жизнь там, то кажется, будто все это подстроено великим режиссером, который раздает нам роли, расставляет реквизиты и пишет декорации. По-видимому, так было нужно, чтобы именно она – автор «Крестоносцев» – пережила Биркенау, с начала до конца своего пребывания сохраняя инкогнито, чтобы увидела все и запомнила.

Селекции в то время проводятся с разными целями. В Освенциме, в бараке двадцать четыре «а», открыли публичный дом, чтобы эсэсовцы и полицаи могли «достойно развлекаться». Туда поселили в первую очередь немецких проституток, но брали и других женщин. Набор происходил тайно. Считалось, будто женщины идут в барак двадцать четыре «а» исключительно по собственной воле. Но порой трудно бывало понять, что заставило некоторых из них решиться на это.

В бараке двадцать пять «б» живет женщина средних лет. Она, не разгибая спины, работает в прачечной и, кроме того, чтобы как-то продержаться, за жалкие крохи стирает грязное белье своих товарок. У нее красный треугольник, стало быть, арестована не за проституцию. Однажды женщину вызвали в политический отдел. Все заволновались, и вполне понятно: после допроса в политическом отделе ничего хорошего не жди, дело может кончиться даже отправкой в карантин.

После обеда женщина вернулась и, не проронив ни слова, стала укладывать свои вещи. На все расспросы отвечала плачем. А через несколько дней, возвращаясь с работы, заключенные узнали ее среди разодетых, завитых и накрашенных модниц из публичного дома, разгуливающих без номеров и тюремных знаков по лагерной дороге.

Случается, что даже самый разумный человек не в состоянии поверить совершенно очевидным фактам, тогда он призывает весь свой ум и эрудицию, находит самые невероятные доводы, чтобы обмануть самого себя.

Подобно тому как раненый после ампутации никак не может свыкнуться с тем, что у него нет больше ног, и, чувствуя обманчивый зуд, все тянется рукой – вдруг ноги окажутся на месте, так и женщины всячески отказываются поверить, что они больны сыпным тифом.

Это губит их. При тифе, особенно сильно поражающем органы кровообращения, сердце, мозг, необходимо лежать. Ложиться надо сразу же, не дожидаясь, пока сорокаградусный жар окончательно свалит тебя с ног, когда любое движение и малейшее усилие вызывают ослабление сердца. У того, кто благодаря случаю попадет в больницу в первой стадии болезни, больше шансов выздороветь. Тот, кто пытается в первые дни побороть недомогание, тот лишает сердце возможности сопротивляться во время кризиса. Тиф – слишком серьезная болезнь, чтобы можно было перенести ее на ногах. Это знает каждый. Но не каждый склонен поверить, что заболел тифом.

Когда в лагере все поголовно простужены, ничего не стоит уговорить себя и даже окружающих, что у тебя грипп или ангина.

Зофья Сикорская решительно заявляет:

– Не могу же я идти в больницу с простудой, ведь там наверняка подхватишь тиф. А у меня дети, я хочу к ним вернуться.

Возразить ей нечего. И вот она, больная, ходит на работу, опираясь на руки подруг, принимает с величайшим трудом добытый аспирин, слабея от него еще больше. Бледная, в испарине, часами простаивает на поверках. Симптомы ее болезни настолько типичны, что любая из лагерных старожилов почти уверена – это тиф. Но ведь можно и ошибиться. И никто не решается сказать ей: иди в больницу.

И Зофья томится вместе с множеством точно так же страдающих больных женщин. На их разгоряченных температурой телах появляются вши.

Барбара сидит в бараке, прислонившись к стене, – неподвижная, будто мертвая. Громадные глаза устремлены на оконца, тянущиеся под потолком вдоль всего барака. Там, за стеклами, вьется и кружит, клубится густой лавой и исчезает дым из крематориев. Трудно угадать, чем занят светлый ум Барбары, когда, горя в лихорадке, она сидит вот гак, неподвижно, целыми часами.

– Сегодня утром унесли Идалию, – сказала однажды Барбара. – На носилках. Мы потеряли несколько замечательных книг по географии.

А на следующий день, подняв руку кверху:

– Идалия – уже дым…

Лента Келяновская отлеживается днем в комнатке писаря барака, поднимаясь на утреннюю и вечернюю поверки. У нее тоже тиф, но она не хочет в это поверить.

Изнемогая от жара, не в силах побороть слабость, больная с трудом ловит ртом воздух. Открывает провалившиеся, оттененные синевой глаза.

– Здешнее существование, – с трудом говорит Лента, – напоминает усилия паука, который натягивает свои сети между пальцев повисшей руки спящего человека. Одно случайное движение, паутина рвется – и конец.

Валентина Александрович-Келяновская умерла через несколько дней в больнице. Ей, наверное, безразлично было, что ее обнаженные останки прикрыли белой простыней, а сверху положили букетики цветов, что тело ее бережно поместили в фургон. Ведь умершие ничего не чувствуют. Это нужно только живым – не успев выразить свои чувства к ближним, они испытывают потребность выказать их хотя бы после смерти.

Зофья Сикорская попадает в больницу. Все поражаются ее невероятному терпению, хотя здесь уж давным-давно привыкли ничему не удивляться.