Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская

– Пани! Рубашку не маешь? – кричит одна.

Сверху высовывается голова.

– А чо мате?

Снизу протягивается загрубелая рука, в ней – плата. Если это темный лагерный хлеб с ломтиком маргарина, голова немедленно исчезает. Измученное лицо пришедшей не дрогнуло. Только глаза хмуро глядят исподлобья.

– Хлиба не хочет, – говорит она с горечью и уходит.

Особенно тяжело приходится русским. Они ведь не получают посылок, вынуждены довольствоваться лагерным пайком, а это равносильно голоду. Они роются в помойках или выстаивают подле кухни, воруя брюквенную похлебку из котлов. Они и самые грязные, одежду-то им купить не на что, а в лохмотьях на чистую работу не берут. Впрочем, более выгодная работа им недоступна еще и потому, что, как правило, они не говорят по-немецки.

В бараке двадцать пять «б», кроме работниц вещевого склада и нескольких женщин из интендантства, живут полевые работницы – польки и русские. Под одной крышей как бы две разные касты, одна из которых, внутрилагерный персонал, – привилегированная. Антагонизм между ними приводит к столкновениям, а за это сурово наказывают.

Блоковая и штубовые, которым перепадает белье, одежда и обувь со склада, делают всякие поблажки работницам капо Шмидт.

Барак двадцать пять «б» стоит в глубине лагеря, далеко от кухни. Каждое утро, за час до побудки, стало быть, в три часа по берлинскому времени (в два по местному), небольшая группа дежурных направляется отсюда в кухню за кофе. Темно, невыспавшиеся женщины тащат на себе тяжелые пятидесятилитровые котлы, проваливаются в лужи, в выбоины, вязнут в грязи.

Девушки из вещевого склада за котлами не ходят. Кофе каждый день приносят полевые работницы. Они терпеливы, как и положено узнику в лагере: он сознает всю несправедливость и все свое унижение, но молчит. И все же русские девушки, вспыльчивые и к тому же воспитанные в атмосфере справедливости и равенства, взбунтовались. Однажды утром, видимо сговорившись, они решили не вставать на дежурство. Блоковая знает свое дело, она силой сгоняет их с нар. Но они и тут не сдаются. Убежав во двор, они кричат, требуют, чтобы на кухню шли девушки из вещевого склада. Блоковая гонится за ними и, поймав, жестоко избивает. Женщины вырываются, отчаянно сопротивляясь. Одна из них, когда кулаки блоковой опускаются на ее глаза, губы, в кровь разбивают нос, кричит:

– Жидовка!

Другая в свалке ударяет блоковую. Этого достаточно. Блоковая записывает номера и рапортует начальству.

Вечером перед бараком двадцать пять ставятся в грязь деревянные козлы. Рядом – женщины, выстроенные пятерками на поверку. Приходит немка Лео. После возвращения из карантина ее снова назначили старостой лагеря. У Лео, арестованной много лет назад, будто бы за коммунизм, – редкий для немок красный треугольник.

Она устала за долгие годы скитаний по разным лагерям, и эта выгодная должность, видимо, ей в тягость. Ее согнутая, точно у больного животного, спина не выпрямляется, даже когда Лео поднимает голову. Она пришла сюда выполнять сверхурочную работу и хочет поскорее отделаться. Лео тупо глядит на стоящих перед ней женщин, на ее потухшем лице не отражается никаких чувств. Ни малейшего проблеска удовлетворения, торжества или возбуждения, в которое приводит обычно немцев экзекуция.

В ней давно уже убили человека, но не смогли разбудить зверя. Лео вызывает приговоренных. Первая, смирившаяся со своей участью заключенная, тихо и послушно ложится на деревянные козлы. Но следующая ведет себя странно. Она закатывает глаза, тело ее, по мере того как растет возбуждение окружающих, напрягается, будто его подключили к электрическим проводам и пустили через него ток. Женщина все сильнее бьется в судорогах, на губах ее выступает пена, неподвижный взгляд устремлен на избитую. Тяжелый приступ эпилепсии опрокидывает ее на землю. Лео, не ударив свою жертву и пятнадцати раз, бросает хлыст и со словами «Шляг трафи!»[79] уходит прочь – тяжело, устало.

Судорожные рыдания больной напоминают лай, она лежит в собственной моче, в испражнениях, истекая слезами и слюной.

Полевые работницы проиграли, победил вещевой склад.

Пример заразителен. Произвол полицаек все растет, и все безотраднее становится жизнь заключенных.

В бараке девятнадцать «б» блоковая Песен ввела такой обычай: узницы стоят на коленях в грязи, а она издали швыряет им куски хлеба.

Женщины протестуют. В наказание их заставляют всю поверку стоять на коленях с кирпичами в поднятых над головой руках.

Мария Имеля, тогда еще блоковая одиннадцатого, открыто берет взятки за освобождение больных от работы. Полкилограмма ветчины, килограмм масла, кекс, бисквит. Этот обычай распространился на все бараки и мог бы стать спасительным, если бы всем больным было чем откупиться.

Начинаются селекции. Подвергаются осмотру женщины с высокой температурой, подобно умирающим животным заползшие в угол.

Лагерь охвачен страхом смерти. Страхом тысяч жаждущих жить. Не сегодня-завтра над крематорием загустеет темной вспышкой дым от их сожженных тел, как загустел он вчера после ухода отобранной группы узниц.

В это утро никто не пошел на работу. Выходить из бараков запрещено. Вдруг где-то вдалеке, на другом краю лагеря, раздался крик – пронзительный, громкий, знакомый предсмертный крик. По лагерю несутся слова Sortierung[80] и «Таубе». Для многих это звучит как «смерть». Полутрупы поднимаются с нар, со своих вонючих логов. Лазари встают со своего одра противостоять опасности. На бледные, без единой кровинки щеки они наносят румянец, синие губы покрывают слоем помады, а затем, обессилев, откидываются на нары, тяжело дышат в испарине.

Но страх превозмогает слабость. Больные с жадностью узнают все подробности о селекции. Спрятаться, спрятаться во что бы то ни стало. Тихо, незаметно, они словно растворяются, исчезают… Остальные выходят, им предстоит пройти голыми перед эсэсовцами в бане. Разъяренные блоковые врываются в бараки, вместе с помощницами ищут и находят недостающих – они прячутся по углам: кто неподвижно лежит на заправленных нарах, кто даже завязан в тюфяк. Еле передвигая больные ноги, падая, идут женщины навстречу своей неизбежной судьбе.

На вечерней поверке в этот утомительный день счет не сходится. Все поиски безуспешны. Женщины теряют сознание в строю.

Переворошили бараки, склады, осмотрели уборные, помойки, канавы, проволочные заграждения – безрезультатно. Поиски осложняются тем, что женских лагеря – два. В обоих идет поверка, в обоих ведутся подсчеты и поиски. Только поздним вечером кто-то заметил: в нетопленной банной печи ярко сверкают чьи-то глаза. Две тощие француженки протиснулись в печь сквозь небольшую дверцу и, скрючившись, просидели там до утра. Выйти было намного труднее, чем войти. Казалось невозможным повернуться в тесной топке и выползти наружу. Когда наконец они выбрались из печи, их одежда, тело и волосы были черны как смоль.

Лагерный