Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская

Когда в июле в лагерь прибыла большая партия полек из тюрьмы Павяк, условия здесь были несравненно лучше, чем два-три месяца назад. Кругом чисто, просторно, есть вода, капо и блоковые терпимо обращаются с заключенными. Смертность сократилась, больные в пустующих больничных бараках могут действительно отдохнуть.

Нет сыпного тифа!

Новеньким не понять, что улучшение это – временное, что такие счастливые времена приходят и уходят. Они не слушают советов, не верят предупреждениям, смеются над пессимизмом «старожилов». И признаются, что куда хуже думали об освенцимском лагере. На деле, мол, не так уж здесь страшно и мрачно.

Еда им, правда, не нравится, но это не столь существенно – очень скоро к ним приходят посылки из Варшавы, часто даже до отправки первого письма на волю.

Бараки, конечно, отвратительны, но в солнечную погоду это не так бросается в глаза. Работать вне лагеря тяжело, зато как приятно возвращаться с поля. На дорогах, по которым шагают колонны заключенных, то и дело попадается что-нибудь съестное. Многие женщины осторожно подбирают всякую всячину, пригодную для вечернего обмена: морковь, яблоки, груши, птичьи яйца, щавель.

Вдоль дороги на несколько километров тянутся густые заросли ежевики. Раньше, до войны, сюда, наверное, забирались дети из окрестных деревень. Теперь черные перезрелые ягоды долго висят на кустах, пока наконец, под собственной тяжестью, не упадут на землю.

Идя в колонне, женщины подбегают к кустам. Подставишь миску под облепленные ежевикой ветки, легонько потрясешь их – и ягоды сыплются сами, сладкие, пахучие, мягкие. Конвоиры, как правило, смотрят на это сквозь пальцы. Вдали от лагеря, от суровых глаз эсэсовского начальства, они не столь усердствуют.

Ежевичные шипы цепляются за ноги, раздирают их в кровь, но в спешке никто не обращает на это внимания.

Под осень польки из новых партий при помощи товарок без особого труда получают работу внутри лагеря. Они приносят с собой в бараки, в затхлые складские помещения здоровую веру, естественный оптимизм, никак не уживающийся с болезненным неверием женщин, повидавших здесь многое.

Однажды утром в хвосте колонны, работающей на вещевом складе, выстроилась небольшая группа новеньких. В своих полосатых платьях (теперь их носят лишь те, кто работает в поле, остальным разрешено надевать обычные платья), они стоят ровными рядами, притихшие, словно девочки, собравшиеся в школу. Среди бледных с желтизной, одутловатых лиц давнишних узниц, с которых работа в темных бараках и лагерная жизнь начисто стерли румянец, лица новеньких привлекают своей выразительностью, они освещены блеском глаз, интересны, как книги, прекрасные книги, прибывшие из желанного далека, чтобы утешить печальных узников.

А ведь и те тоже были такими. Многие из таких вот интересных книг внезапно закрыла смерть и кинула в огонь…

Новенькие, разделяя судьбу своих предшественниц, отправились чинить и штопать одеяла, привезенные после дезинфекции.

Стоит на редкость погожая осень. Кажется, будто лагерные бараки полиняли, высохли и уменьшились под мягкими теплыми лучами солнца. Сонное жужжание мух навевает лень. В глубине барака на кучах одеял, рассортированных на рваные и менее рваные, воняющих газом и распаренной грязью, уселась группа женщин. В распахнутую дверь видна зеленая стена барака напротив, в ярком сиянии солнца цветом она удивительно напоминает траву.

Это всего-навсего деревянные, покрытые зеленой краской доски, но в глазах, которые давно уже не видели ничего, кроме старых одеял, заплат и прорех, стена эта превращается в прекрасный луг.

Работа в лагере начинается на несколько часов раньше, чем в поле. Сразу после поверки, в предрассветных сумерках, когда полевые колонны лишь формируются и еще долго будут стоять у ворот, женщины, работающие в лагере, уже начинают свой трудовой день. Одни час или два будут идти полями, прежде чем вонзят лопату в землю, другие уже давно чинят дырявые одеяла, которых день ото дня становится все больше. Время до обеденного перерыва тянется неимоверно долго; усталость, тепло и сидячая работа (редчайший случай в лагере) размаривают женщин.

– В сон клонит, – говорит, моргая, актриса вильненского театра Валентина Александрович-Келяновская. Она встает, вынимает обмылок из кармана и вопросительно смотрит на остальных.

Несколько женщин выходят с ней из барака, чтобы хоть немного умыться. Валентина идет впереди по тропинке между бараками. Ее красивая голова – в серебристом ореоле волос (их не обрезали при поступлении в лагерь). Есть в Валентине неповторимое, подкупающее обаяние, она бездельничает, но делает это так очаровательно, что все ей прощается. Вот она порезала палец на правой руке и, состроив озабоченную мину, подходит к капо – польке Фелиции Ивановской. Капо видит Валентину насквозь, но тоже поддается ее обаянию.

– Пани капо, – огорченно говорит Валентина, – что делать, правой рукой работать не могу, а это лагерю во вред.

По лицу ее, по тону не поймешь – шутит она или говорит всерьез. А Валентина продолжает:

– Вы не возражаете, если я буду все делать левой рукой?

Капо не возражает. Левой рукой Валентина делает то же, что делала правой, то есть ничего. Она сидит на куче грязных одеял, сложив на коленях красивые и все еще холеные руки, и словно бы спокойно дожидается возвращения домой. Мыслями она уже там, далеко от лагеря, далеко от действительности, которую она воспринимает только в прошедшем времени. Она убеждена, что приехала сюда затем лишь, чтоб увидеть Биркенау и рассказать потом о своей жизни в лагере. Ее мысли блуждают по Варшаве, по Вильно, по Катовицам и Львову. Она на сцене, в театральной уборной перед зеркалом, в котором отражается ее фигура в пышном кринолине.

Известно, что о самых глубоких переживаниях легче всего говорить с незнакомыми людьми, случайными встречными; через час они уедут восвояси – и поминай как звали. Вероятно, именно так относится Валентина к работающим с ней женщинам. Точно путешественник, которому пришлось на неопределенное время задержаться в пути на берегу большого озера, она глядит на свое отражение в воде. Заново вспоминает все ценное, что было в ее жизни, и то, что принес ей случай, и то, что она создала собственными руками. Вот она мечтает о театре, вот готовится к экзамену и волнуется на репетициях. А потом первый спектакль. Рассказывает Валентина образно. Женщины слушают, следя за каждым ее жестом, за мимикой. Перед ними полный зрительный зал. Медленно гаснут сверкающие огнями люстры, освещена только рампа. Тихий, мелодичный звук гонга, занавес поднимается. На сцене Валентина Александрович-Келяновская. Барак уплывает куда-то в небытие, груды одеял превращаются в удобные кресла, в которых сидят женщины, захваченные зрелищем. Меняются декорации, вращается сценический