Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская

молодая надсмотрщица, известная тем, что никогда не бьет заключенных. Она подворачивает платье по самые бедра, подвязывает его и входит в воду. Икры у нее сплошь покрыты нарывами. Она идет все глубже, нащупывая дно, вода доходит ей уже до бедер. Вот она оборачивается к женщинам, не спускающим с нее глаз:

– Кто мне доверяет, пусть даст руку и смело идет вперед.

Первыми вызвались старая югославка, очень привязанная к девушке, и молодая еврейка. Ободряющий, полный спокойной решимости взгляд скользит по рядам стоящих в растерянности женщин. И, видно, впрямь какие-то душевные узы связывают ее с женщинами разных национальностей, потому что все они по очереди входят в воду и, взявшись за руки, образуют длинную цепь.

Еврейки хотя и побаиваются, но ни за что не хотят потерять расположение надсмотрщицы. Под ее надзором они таскают дерн из дальнего сада. Она разрешает им отдохнуть в тени деревьев и помогает набрать свежей, чистой воды из колодца в заброшенной усадьбе. Югославки видят в ней сестру, когда, присев на берегу плотины и не обращая внимания на то, что женщины все медленнее укрепляют дерн, она разговаривает с ними на понятном им всем польско-сербском диалекте о далекой Югославии, а под конец обещает после войны приехать к ним в гости. Стоит надсмотрщице появиться, как сразу же пробуждаются воспоминания о родных, о семье, югославки радуются ей, как кому-то близкому, встречают ее со слезами волнения на глазах.

И сейчас, помешкав немного, они завязывают на бедрах подобранные юбки и заходят в пруд.

Сомкнув руки, женщины двумя длинными рядами идут за надсмотрщицей. Она – впереди, словно буксир, усилием собственного тела разрезающий волны, – тянет за собой двести женщин и погружается вместе с ними все глубже. Затянутые узлом платья и передники расправляются в воде, покачиваясь на волнах. Дно все уходит из-под ног, но никто уже не боится намочить одежду. Главное сейчас – одолеть глубину и добраться до скошенного камыша. Идя рядом, плечо к плечу, женщины ощущают закон взаимодействия. Они ступают уверенно, без страха. Вот уже последние миновали опасную быстрину, теперь все вместе обходят полукругом скошенный камыш, бедрами и плечами подталкивают его вперед, к берегу. Женщины идут молча, но всем как-то особенно радостно от сознания того, что они преодолели трудности без всяких понуканий.

Порой кто-нибудь, завидев на волнах белую водяную лилию, срывает ее и бросает на колыхающийся перед ними зеленый ковер. Так собирается большой пук кувшинок, его тайком пронесут через ворота, и вечером цветы будут уже в больничном бараке.

Когда, вытащив камыш, женщины выходят на берег, они видят, что нарывы на ногах надсмотрщицы прорвались и вытекли в воде. После них остались кровоточащие ямки.

Уже поздно. Начальник поспешно выстраивает колонну пятерками и поторапливает с уходом. Мокрые платья липнут к телам, ощущение прохлады бодрит.

Нелегко, проработав в прудах по пояс в воде, выйти оттуда целым и невредимым, обойти расставленные руками смерти ловушки. Впереди уж маячит цель, но кто знает, дойдешь ли до этой цели…

Бредут через трясину с носилками в руках вереницы безликих «мусульман». Но, вглядевшись, увидишь – их лица говорят о многом. Все они разные, среди них много женщин незаурядных, даже выдающихся. Одни выделяются красотой, несмотря на сожженную солнцем кожу и отрезанные волосы, другие – спокойным приветливым нравом, а третьи – тем, кем они были на воле, судя по рассказам знавших их людей.

Некоторые из женщин навсегда остаются в памяти.

Кто помнит Алегри? Алегри – с глазами прекрасными, как черный бархат, как бурная ночь. Иссиня-черные волосы еще не отросли, лишь первый короткий локон виднеется из-под белой косынки. Но это ничуть ее не портит. Смуглое лицо Алегри так прекрасно, что при взгляде на него невольно задумываешься, художники ли учились у природы, или же, наоборот, природа в своих творениях подражала руке художника.

Алегри пятнадцать лет. Ее привезли сюда с далекой родины и бросили, словно глухонемую, в разноязыкую толпу. Она не знает никакого другого языка, кроме греческого, и говорить может только с гречанками.

Движения Алегри спокойны даже здесь, в толпе нервных, издерганных борьбой за существование людей. Что-то неуловимое отличает ее, делает ее непохожей ни на кого другого; будто солнце, что светит над Польшей, подарило ей лучи, предназначенные для далекой Греции.

Оказывается, Алегри хорошо поет. По требованию капо она бросает работу и выходит на плотину. Вопросительно смотрит на своих начальниц, которые языком жестов объясняют ей, что надо петь.

Стоит тихий знойный день. Душистый от трав воздух наполнен влажными дуновениями. Аэростаты, как обычно все эти последние дни, застыли в небе, где неизменно блуждает облако дыма, то вырываясь высоким столбом из трубы, то ненадолго сникая. По плотине, по дну высохших прудов тянутся вереницы женщин. Их согнали сюда, на эту бессмысленную работу, для того лишь, чтобы руки выкручивались от тяжести, чтоб солнечный жар перегревал головы и жажда иссушала тело, хотя рядом волнуется и плещет вода.

Алегри поняла, о чем ее просят. Черты ее осветила неуловимая улыбка – так солнечный луч пробегает по тенистой поляне. Она запрокидывает лицо, ее большие глаза, в которых не различишь зрачков, смотрят вдаль, словно не замечают ничего кругом, словно увидели на горизонте острова далекой Греции, словно в голубом воздухе перед ними возникло Эгейское море, по которому плывет белый парус. Кажется, будто они спокойно и доверчиво ждут корабля спасения.

Алегри начинает свою песню, и первое слово, которое раздается над прудами и горами Верхней Силезии, – это слово «мама», звучащее именно так, как его выговаривают все в Польше, привычное слуху каждого поляка. И в песенке на греческом языке то и дело повторяется это слово-зов, слово-тоска, слово-любовь.

Голос Алегри, глубокий и мягкий, временами дрожит от страстной тоски, и кажется, тоска эта вот-вот прорвет песню и выльется в безутешном плаче. Но слезы, звучащие в песне, неслышно стекают в сердце певуньи, а из уст ее тишайшим пианиссимо несется: «…мама…», и вдруг: «…мама!!!» – отчаяние, внезапная боль сужают черные глаза Алегри.

Неожиданно прекрасна эта песнь о матери – спетая на незнакомом языке, в котором понятно одно лишь слово.

Песня растворилась в тишине. Трудно угадать, знает ли Алегри судьбу своей матери, с которой ее разлучила война. Трудно угадать, где, в какой стороне света слушало ее песню единственное беззаветно преданное сердце и живо ли оно, это сердце…

Куда Алегри должна обратить свою песню? К облаку гари над крематорием, или к далекой Греции, или к тем необъятным просторам вселенной, в которых затерялась ее мать?

Кругом