Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская

Время от времени к ним подбегает кто-нибудь из полицаев и, громко ругаясь, пускает в ход кулаки… И снова тишина. На фоне освещенных окон бани вырисовываются темные фигуры. Порой прозвучит польское слово или тихая и, увы, невыполнимая просьба:

– Воды, воды!

Мужчин загнали в барак. Площадь перед дезинфекционным бараком опустела. Но вот ее заполняют новые. Снова мужчины, на этот раз все, как один, в тюремной полосатой одежде. Насколько иначе они себя ведут! В их движениях – торопливость рабов, на лету схватывающих приказ, торопливость животных, знакомых с кнутом и всячески увиливающих от его ударов.

Они бегут группами по нескольку человек, чаще всего по двое, и складывают что-то у стены. Некоторые несут свой груз с осторожностью, стараясь скрыть эту осторожность от эсэсовцев. Кончив работу, они сами устраиваются у стены на корточках. Тишина. Эсэсовцы наконец ушли.

Лампы на проволочных заграждениях освещают сложенные на земле предметы – они тоже покрыты материей в бело-синюю полоску. Вот бесформенный предмет зашевелился – стало быть, это все-таки люди – тянет руку, машет ею, садится.

Женщины пристально вглядываются в бесформенные фигуры. У одних конечности обмотаны тряпками – до локтей, до колен. С иных сползли повязки, открывая беспомощно торчащие культи.

Это заключенные из шахты в Явожне. Они отморозили себе руки и ноги и больше не могут работать.

Женщины, проникшись к ним жалостью, крадутся в темноте к проволочному забору с кусками хлеба и мисками воды. Мужчины голодны, это ясно по их виду. Кажется, висящая мешком одежда прикрывает скелеты. Они подходят к проволоке, берут куски хлеба, делят между собой.

Но не у всех хватает силы встать, подойти, взять ломоть. Иные, не двигаясь с места и не поднимая головы, лишь протягивают руку. Столько раз их обходили, столько раз про них, самых слабых, забывали сильные, еще способные бороться за жизнь.

Если же случится, что в беспомощную ладонь голодной тени человека кто-нибудь все-таки положит кусок хлеба, несчастный подносит руку к широко открытым глазам и смотрит, потрясенный. На лице его недоумение, и боль, и радость, горящие глаза не отрываются от зажатого в руке хлеба, все его чувства сосредоточились на этой крохе. Хлеб, он видит хлеб, ему дали хлеб, и этот хлеб – его.

Не плачь, узник, замученный в шахтах Явожна, пусть не текут слезы по твоему иссохшему лицу, хотя это слезы благодарности за полученный в последний раз на этой земле нежданный подарок – хлебную корку.

Те, у кого вместо рук загнивающие раны, не сводят с хлеба голодных глаз. В шахтах они отморозили себе руки, а накормить их некому. Они лежат у стены – тени, которые еще не покинули землю, но жизнь уже уходит из них. Рабочая сила, сегодня уже непригодная.

Когда у тебя за спиной громадный, слепленный из множества лагерей город, а перед тобой выхваченная светом из темноты эта группа, ты вдруг осознаешь, что уже давно, испокон века, не все в мире обстоит так, как должно. Монументальные строения, воздвигаемые руками целых поколений, храмы и посольства, советы министров и парламенты начинают крениться и рушатся, превращаясь в развалины, – в них недоставало какого-то звена, что-то порочное было в их конструкции. А в облаке пыли застыла над столиком группа одетых в черные фраки господ, которые за всю свою жизнь ни разу не оторвались от ученых фолиантов и не шагнули в реальный мир. Воздев руки, они торжественно заявляют, что война – это рычаг прогресса.

Жаль, что их не обрили, как нас, и не нарядили в шутовские лохмотья. Тогда они задумались бы над тем, что единственно важно в этот момент – куда увезут больных мужчин из шахты в Явожне.

Этого никто не знает – но все догадываются.

Живя в лагере дни, недели, месяцы, ты иногда вдруг с удивлением ощущаешь прилив сил и мужества. Это радует тебя, изумляет, заставляет поверить в свои силы.

Но настает день, когда внутри у тебя будто обрывается что-то со скрежетом, – и все, ни с места.

Первая ночь в новом лагере. Уже поздно, людей сморил сон. А за окном девятого барака застыло женское лицо. Взгляд устремлен куда-то вдаль. На толпу заключенных из Явожна, на уходящие огни – границу цыганского и мужского лагерей, а может, на полыхающее пламя из хорошо видного отсюда крематория. Лицо и фигура женщины неподвижны, бодрствуют лишь глаза, широко раскрытые, немигающие. Это деревенская девушка. Некогда завидного здоровья, она легко перенесла тиф и выписалась из больницы.

Никто не сказал ей, куда идти, а сама она не додумалась спросить. До сих пор заключенную после болезни обычно выписывали в тот барак, откуда она прибыла. Девушка знала этот порядок, и ей в голову не пришло, что он изменился. Она вернулась на свое прежнее место – туда, где жила до болезни, и там вместе с другими женщинами стала на вечернюю поверку. Не разобралась, что счет не совпадает и что причиной этому она. Когда все выяснилось, виновную сурово наказали, отсчитав ей сто палочных ударов по спине.

Потерявшую сознание девушку без чувств отнесли в больничный барак, где она долго бредила в жару. Из больницы она вышла с грыжей, к тому же ее стали мучить сильные головные боли.

Теперь она сидит у маленького оконца и смотрит. Глаза устремлены куда-то вдаль, в них – красный отблеск пламени крематория. Может, позабыв обо всем, она мечтает в эту летнюю ночь или напряженно думает, глядя на огни далеких лагерей, или прислушивается к голосам из дезинфекционного барака. Трудно сказать. Все спят, никто не тревожит ее забытья.

Вдруг женщина встает, своим крепким плечом с легкостью выдавливает жалкое оконце, так что стекла звеня падают на землю, и, упершись руками в проем, кричит с отчаянием:

– Нет!

Вокруг тишина. Она испуганно глядит по сторонам и снова кричит:

– Нет!

В глазах ее ужас. Видно, то, что было лишь зернышком, искоркой в ее мозгу, теперь вспыхнуло, охватило мысли, воображение, все чувства. Как еще высказать, как выразить все, что в ней происходит? Она сжала голову руками, прячась от того, что помутило ее разум, и повторяет в испуге:

– Нет! Нет! Нет!

Счастливы те, кому безумие позволяет вслух выражать свои мысли, счастливы те, кто может высказать вслух свое «нет». Потому что «нет» скрыто в каждом заключенном, оно пульсирует и клокочет в его крови, пеленой бессильного гнева застилает ему глаза в минуты