Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская

Алегри поет еще одну песню. Начинается она словами: «О тальме хасис», что, кажется, означает: «О, вернись». Это песня о тоске по родине. Много раз повторяется в ней слово «ностальгис». Песня необычайно мелодична, затаенная грусть и тоска так и рвутся из нее. За эту песню, Алегри, кувшин золотого вина должны бы поднести тебе любимые руки, те руки, что сумели бы успокоить твою боль.

Неведомо почему, эсэсовцам вдруг взбрело в голову сажать рябину.

И вот по обе стороны дороги, ведущей через Бжезинку в Биркенау, на плантациях лесного питомника в Будах и на большой площади вокруг лагеря были посажены сотни тысяч деревцев, которые быстро покрылись листвой.

Сегодня Освенцим и его окрестности – пусты. Международное кладбище простирается без малого на двадцать километров. Окрестная земля – сплошь красная от капель рябины, им нет числа, словно то капли крови, годами орошавшей эту землю.

Ничего не осталось от людей, погибших в Освенциме, кроме того, что впиталось в землю, и того, что земля излучает.

Женщин, работавших летом на прудах «Фишераи», осенью уже не было в живых.

Когда они ползали по дну прудов, нить их жизни была менее прочной, чем у амеб, двигающихся на стекле под микроскопом. На какой-то миг они нужны, и вот уж нет в них надобности. Завтра или через час на «стекло» надавит рука человека, он и не задумывается, что губит живые существа.

Их тела поднялись дымом над крематорием, как тела многих женщин до них и после них. Погибло одно лагерное поколение, предоставляя место следующему.

Погибла Алегри, белый цветок, один из множества цветов, которые бездумно растоптала война.

Наверно, сегодня, как и тогда, колышутся камыши на прудах «Фишераи», будто нашептывают свою однообразную песнь. Наверно, можно бы найти поросшие травой и водорослями вещи, потерянные людьми, работавшими здесь до последнего дня. Рваный ботинок на деревянной подошве, продавленную жестяную кружку – предметы, какими обычно был отмечен путь заключенных. Возможно, наискосок по дну все еще бежит тропинка, протоптанная людьми, которых уже нет.

Исчезли аэростаты на горизонте, исчезло облако дыма над крематориями.

Не придут сюда больше по утрам вереницы одетых в лохмотья темных фигур, за которыми шаг в шаг следовала многоликая смерть.

Не придут заключенные, чтобы долгими жаркими днями перетаскивать ил с места на место.

На «Фишераи» тишина.

Навсегда умолкли крики, проклятия и стоны, ни один звук не напоминает о тех днях. Но когда стоишь на плотине меж прудов, в протяжном свисте завывающего в камышах ветра слышится порой печальная песенка на чужом языке, экзотическая, непонятная, в которой, как крик отчаяния, повторяется слово «мама!».

Глава восьмая

Поле сражения

Проходят дни, долгие, как годы. Прибывают все новые партии заключенных и, будто поколения, отжившие свой срок, уходят в крематории. Все меняется. В стремительном темпе сегодня уничтожается то, что вчера создал человеческий инстинкт самосохранения.

Кто пробыл здесь год и выжил подобен человеку, наделенному даром бессмертия. Он встречает новые поколения и прощается с ними, когда те уходят. Если у него не совсем еще зачерствело сердце, он порой привязывается к кому-нибудь из прибывших, и они вместе придумывают мир, в котором живется легче. Этот мир зовется завтра. Кто сумел создать его в своем воображении, тот среди суеты повседневных дел ходит как будто в шапке-невидимке, как будто в заколдованном панцире, неуязвимом для ударов эсэсовских кулаков.

Вкус здешней дружбы необычайно сладок – и одновременно горек. Тебе радостно от сознания того, что ты нашел родственную душу в этой необычайной пустыне, и страшно при мысли о том, что ты почти наверняка потеряешь ее.

На исходе лета условия жизни в женском лагере улучшились. Причин было много. Главная: переезд части женщин в новый лагерь. Первое время на новом месте очень просторно. Правда, по ночам нечем укрываться (во время всеобщей дезинсекции одеяла унесли и до сих пор не вернули), но летом можно спать и не укрывшись. И спится хорошо, ведь наконец-то женщины избавились от вшей. Вшей нет, потому что нет шерстяных свитеров, нет грязных одеял, появилась вода в умывальнях возле уборных, сверкают чистотой доски нар, собственноручно вымытые и продезинфицированные хлоркой, «организованной» в больнице. Нет и тесноты на нарах, где в жаркой духоте размножались и переползали от одного к другому насекомые. На нарах теперь свободно, и вечером, после работы, можно сесть, вытянув ноги, или улечься, подперев голову руками, и глядеть через оконце на высокий дуб за бараками, который год назад маячил вдалеке.

Отсюда из оконца видно, как на дворе, раздевшись, моются женщины. Как они стирают одежду, старательно наводят порядок, сдирают с себя отвратительную коросту грязи, своими руками устраняя причины эпидемий, которых не пожелали устранить немцы. Была бы вода, уж как-нибудь сами справятся.

Но стирать запрещено. Вот бежит староста лагеря, нарядная и красивая Стеня Старостка из Тарнова, полька, занимающая самое высокое положение среди заключенных-женщин. Пинком начищенного до блеска сапога она разливает драгоценную воду, опрокидывает в грязь миску с бельем, разгоняет стирающих, никому не давая спуску. Охрипшим голосом кричит им вслед:

– Du, Mistbiene! Du, alte Kuh! Du, Krematoriumsfigur[76].

Но нужда научила женщин изворотливости, они умудряются перехитрить старосту лагеря. В постоянной борьбе с эсэсовцем и его помощником – заключенным, который бывает и поусерднее эсэсовца, женщины сообща прибегают ко всевозможным уловкам, лишь бы выжить.

Лагерное начальство, не раз проявлявшее свою халатность, тупость, непригодность, и сейчас не может с нужной гибкостью решить непосильную для него задачу. Дело в том, что для многих эсэсовцев работа в лагере – это возможность обогатиться; забросив административные дела, они принимают эшелоны, прибывающие в крематорий; отбирают у людей золото, драгоценности, меха и высылают награбленное добро в Германию. И вот после переезда начальство растерялось: как наладить учет в новом лагере, перегруппировать колонны, выделить нужное количество людей для работы?

Эта неразбериха только на руку женщинам. Куда легче филонить и не выходить на работу теперь, когда еще не все колонны сформированы, когда эсэсовцы не могут разобраться, кто остался на участке «а» и кто перешел на «б», в так называемый трудовой лагерь.

С тех пор как появилась вода, очень важно время от времени остаться в лагере на весь день. Спрятаться теперь, когда женских лагеря два, значительно проще – начальство почти никогда не проверяет оба лагеря одновременно. Эсэсовцы сначала гурьбой налетают на один лагерь, а потом набрасываются на второй.