Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская

Быт гитлеровского концлагеря пробуждает атавизм, инстинкты, казалось бы давно уснувшие.

Извечное белое и черное, извечное добро и зло всплывают на поверхность из глубин человеческого существа.

Мы все еще прислушиваемся к голосам дубовой чащи и лесных божеств, которые вещали нашим предкам. Мы по-разному оцениваем кровь, мы и верим в кровь, и боимся крови.

Как по-разному раскрывается человеческая душа перед платформой смерти! Одни схожи с простейшими организмами – несясь по течению, они поглощают все, что им подбрасывает волна. Другие, несмотря на голод и нужду, не касаются добра обреченных на гибель людей. Есть и такие, кто лишь «организует», ничего не оставляя себе. Этим, по их мнению, они смывают кровь с чужих вещей, делают их общим достоянием и таким образом как бы снимают с них проклятие. Деньги и ценные вещи переправляют за пределы лагеря – для войск, для партизан. Белье, одежду, обувь раздают оборванцам, грязным, босым. Едой подкрепляют голодных. Себе же не оставляют ничего, не желая, чтобы протянутая рука задрожала от губительной жадности, чтобы в глазах, при виде новых эшелонов, сверкнула радость. Они «организуют» без всякой личной выгоды.

На полях поспевают хлеба, наливаются и желтеют колосья. Время идет.

Вот вдали от лагерных заграждений на ржаном поле появились копны. Началась жатва. За будкой часового желтеет большое поле сурепки. Каждый раз, когда оттуда дует ветер, прогоняя прочь дым крематория, аромат мелких цветочков сурепки проникает между бараков. А в лагере время будто остановилось. И днем и ночью все та же ужасная картина: дымящие крематории и стекающиеся к ним людские толпы.

В целях экономии газа маленьких детей сжигают живьем. Поэтому их сразу же разлучают со взрослыми и ведут отдельно. Как-то возле самого крематория от эсэсовцев убежал маленький, пятилетний, верно, мальчик и во всю силу своих ножек понесся обратно, вдоль платформы. Куда бы мог он добежать? Куда спрятаться?

Бегство отсюда почти невозможно.

Эсэсовец Першель вскакивает на мотоцикл и гонится за малышом. Его глаза так и бегают на побледневшем лице, словно он ни минуты не может глядеть прямо.

Тысячи глаз наблюдают за погоней. Прямая, широкая и пустая дорога аккуратно усыпана гравием, и все же мотоцикл, неожиданно вильнув, опрокидывается. Тяжело раненный Першель исчезает из лагеря. Многие желают ему смерти, однако, долго проболев, он все же возвращается с негнущейся, укороченной ногой. Першель еще увидит январь 1945 года в Биркенау.

Вот снова прибыл эшелон. Ночь. Пламя над крематориями и горящий на платформе мусор, облитый керосином, как будто специально для того, чтобы больше огня полыхало среди ночи, освещают гудящий бивуак. Посыльная бежит к оркестровому бараку с приказом выйти к воротам. В темноте расставляют пюпитры, неверный отблеск пламени освещает ноты.

Начинается ночной концерт. Возле вагонов кричат эсэсовцы, стонут избиваемые, плачут дети – и под этот аккомпанемент звучат испанские танцы, грустные серенады, сентиментальные песенки.

Те, кто спит в шестом бараке на верхних нарах у дверей, всегда, когда бы они ни проснулись ночью, видят платформу и слышат, что на ней творится. Каждое слово оттуда долетает до барака. Стоит только на долю секунды приоткрыть глаза, и сразу возникает неотвязная картина – медленная процессия сгорбленных людей, лица, освещенные заревом.

Для многих женщин ночи те – бессонные. Порой шепот, порой молитва прозвучат в тишине – знак, что здесь бодрствуют. Поднимаются головы.

В свете вселяющего ужас пламени старые женщины на разных языках шепчут молитвы за умирающих.

Люди, у которых еще осталась минута жизни, молятся за людей, погибающих в газовых камерах.

– Скажите, – взволнованно шепчет кто-то, – почему мы не сходим с ума, глядя на все это?

– А разве мы нормальные, если можем есть, спать, работать рядом с этим? Если можем говорить и даже улыбаться, когда кругом траур… Если не бросаемся на проволоку или на эсэсовцев, пусть даже с голыми руками… Может, это и есть безумие?

Кто-то добавляет:

– Если сейчас не сойдем с ума, это может случиться потом, когда столкнемся с нормальной жизнью.

На платформе слышен выстрел и крик:

– Los! Aufgehen! Los! Aufgehen!

В тишине барака кто-то повторяет одно и то же:

– Станция назначения – судьба. Начальник станции – смерть!

Это к ней, к этой станции, устремляется нескончаемое шествие. Никто, ни один человек, не избежит ее. Все мы идем туда. Так идем же быстрее, зачем медлить, смерть – полыхающий вечный огонь над крематориями – ждет, уносит с собой толпы, толпы.

От нее нас отделяет несколько сот шагов и колючая проволока. Ночью думать об этом еще страшнее, чем днем.

Эта ночь не единственная. Так повторяется каждую ночь. Только ты забылся тяжелым сном после утомительного дня, как уже вскакиваешь, разбуженный криком с платформы, – реальность происходящего на ней врезается в сознание, будоражит, лишает сна.

С той самой ночи, когда первый эшелон выгрузился в Биркенау, мимо проволочных заграждений непрерывно движется это медленное шествие. Кажется, будто где-то поблизости стоят нагруженные людьми поезда, и оттуда все время поступает в Биркенау определенное число вагонов.

Каждое утро, когда лагерь выстраивается на поверку, эсэсовцы на платформе подходят к прибывшей ночью толпе.

– Los! Aufgehen! Los! Aufgehen!

На дорогу выходит первая пятерка.

Юноша, перекинув через руку дорожный плед, помогает идти опирающейся на него молодой женщине. Рядом – седая старушка, которую поддерживают старик и девушка-подросток. Следующую пятерку составляют одни мужчины во цвете лет, одетые в элегантные костюмы и пальто. Несколько следующих пятерок – это женщины с детьми; одна с близнецами, которые весело гоняются друг за дружкой по дороге. Пока что их не разделяют, они лишь выстраиваются пятерками и под окрики: «Los, aufgehen!» – идут по усыпанной гравием дороге. По левую сторону от нее – сектор «б» женского лагеря, по правую, за платформой, видны бараки мужского и цыганского лагерей и мужской больницы.

В конце этой дороги, по обеим ее сторонам, на фоне деревьев поднимаются красные стены и высокие трубы крематориев I и II. По пути женщин отделяют от мужчин и снова выстраивают пятерками.

Перед крематориями собралась на пригорке группа эсэсовцев. Здесь, как обычно, маленький толстый Моль (бывший арбейтсдинстфюрер, ныне хауптшарфюрер), с некоторых пор назначенный начальником крематориев, вместе с бывшим арбейтсдинстфюрером Шульцем. Высокий властный Менгеле, главный врач, его фамилия еще долгие годы будет вызывать в памяти чудовищную картину гибели тысячных толп. Иногда к ним присоединяется комендант лагеря Крамер вместе со своим неразлучным шофером, рьяным любителем