Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская

коридор – большая красная стрелка, под ней надпись на нескольких, кажется шести, языках: «В баню и дезинфекционную камеру». Здесь люди раздеваются и аккуратно складывают свои вещи, рассчитывая скоро вернуться, затем, получив из рук евреев, работающих здесь в зондеркоманде, полотенце и мыло (это обычно усыпляет подозрения), они идут по длинному коридору, ведущему «в баню и дезинфекционную камеру». Входят в громадный пустой зал, где нет ничего, кроме закрытых колпаками отверстий, напоминающих вентиляторы. Электрические лампы скрыты в потолке. Когда дверь за последним из этой группы затворяется, из отверстий вверху сыплются голубые комочки. Это газ – циклон.

Нет, вовсе не так просто умереть от газа, смерть приходит не сразу. Известно, что немцы экономят газ, то ли потому, что собираются уничтожить огромное количество людей, то ли по какой-то другой причине… Большая доза циклона убивает мгновенно, та, какую дают здесь, вызывает медленную агонию.

Иногда электрики входят в газовую камеру сразу, как только там отпирают двери. И видят: трупы застыли в позах, говорящих об отчаянной борьбе, о нечеловеческих муках. Видят, как люди по штабелям тел взбирались на стену, – так и лежат они там, наверху, скрюченные, с выпученными глазами, с раздутыми животами…

После того как двери закрылись за ними, у них еще было время осознать, что это смерть, что немцы обманули их, а заключенные, работники крематория, предали.

Предсмертный крик из последних сил, крик предостережения идущим за ними следом собратьям, не проникает наружу. Он замирает в открытом, кошмарно зияющем рте.

Газовые камеры работают значительно быстрее, чем кремационные печи. И хотя печи горят днем и ночью, хотя непрерывно подъезжают грузовики с брикетами и дровами, хотя вырыты ямы в лесу, где сжигают одновременно сотни тел – огонь не поспевает за газом. Поэтому вблизи крематория складывают штабеля разбухающих тел и сжигают их постепенно.

Лето в этом году выдалось необычайно жаркое. От малейшего дуновения ветра смрад разлагающихся трупов проникает повсюду. Но ни эсэсовцев, пьяных днем и ночью, ни пьяную зондеркоманду не отпугивает зловоние и опасность заразы.

То, что должно было свершиться в глубочайшей тайне, становится явной, безумной болезнью, она поражает всех эсэсовцев.

Тишина царит вокруг крематория, тишина царит в лагере. В этой тишине вдоль платформы неторопливо движется толпа. Циклон, несущий людям смерть, невидим, он воплощается в столбы дыма, и они медленно, густыми клубами поднимаются в небо из труб крематория.

Глава третья

Смех или страх

Беззвучный смех при неподвижном обычно лице – смех, заметный только в прищуре глаз, – не сходит с лиц эсэсовцев. Иногда хохот их подобен утробному рычанию. Эсэсовцы не перестают смеяться с тех пор, как началось массовое умерщвление газом, с тех пор, как они стали ходить пьяные и одурманенные наркотиками. Хохочут они и глядя на молодых венгерских евреек из оркестра, играющих им задорные чардаши. Солистки мягко покачиваются вместе со скрипками в такт мелодии, низко пригибаются к земле, потом, захваченные ритмом, вскидывают руки и продолжают в бешеном темпе играть над головой. Они играют, почти танцуя, едва не колдуют, прекрасной своей музыкой откупаясь от смерти. Слышат ли их эсэсовцы? Они хохочут и уходят на платформу, громко распевая: Ungarland[92] или Die Juliska, die Juliska von Buda-Budapestb[93]. В них что-то рухнуло, что-то расслабилось, открылись неведомые затворы, лопнули неведомые тормоза. Они перестали чувствовать разницу между трупом и живым человеком. От трупа и от живого им нужно одно: острота ощущений. Они хотят видеть страх, всепроникающий ужас. Поэтому они истязают трупы, измываются над останками женщин, доводя себя до бешенства, до экстаза, до пены на губах. Для них нет большей радости, чем, бросив труп в огонь, видеть, что он дрогнул, корчится и потрескивает в пламени. Тогда раздается взрыв хохота, пальба в воздух или в огонь, затем прыжок на мотоцикл – и вот уж немец как безумный мчится в другой лагерь – продолжать игру.

Воскресный полдень. Среди бараков стоят на поверке женщины. Когда с двух сторон бараки, а кругом, куда хватает глаз, хлюпающее под ногами месиво, когда над тобой серые тучи, а под ними клубится, опадая вместе с дождем, дым из крематориев, можно забыть, какое это время года. В дождливую погоду здесь всегда одинаково, будь это май, октябрь или март. Здесь нет растительности, по которой можно было бы определить ход времени. Вчера так похоже на завтра, что в конце концов ты теряешь счет дням. И тогда единственным мерилом времени становится промежуток от свистка до свистка.

В нескольких метрах отсюда, по ту сторону колючей проволоки и рва, медленно двигаются в сторону крематория евреи. Они раскрыли черные зонты и закутались в пледы. Один из них, с наружностью поэта или философа, отделился от толпы и легким шагом прогуливается по обочине дороги. Движения его свободны, он оживленно жестикулирует, словно ведет беседу с кем-то невидимым. Вдруг, повернувшись лицом к проволоке, он стал внимательно разглядывать женский лагерь. На бледном лице – крайнее напряжение, у рта проступили горестные складки. Подняв к вискам дрожащие руки, он всматривается в лагерь, и вдруг лицо его озаряет улыбка. Он подпрыгивает на месте и пускается бежать вдоль проволоки, смеясь и бормоча что-то невнятное. Бежит вприпрыжку, будто едет на самокате-невидимке или будто он легче других людей и земля, пружиня, подбрасывает его вверх. Кажется, что ветер по ту сторону проволоки несет это, ставшее невесомым, существо. Длинные волосы развеваются черной волной, а голову он вскидывает на бегу, точно лошадь. Но вот, наткнувшись на большой камень у подножия бетонных столбов, он сел. Локтем уперся в колено, подбородок опустил на кулак и глядит перед собой, бормоча что-то по-древнееврейски. Он повторяет фразы все громче, громче, мелодичнее и вот уже поет их. Слова не всем понятны, но модуляция отчетлива. В высоких, визгливых, почти женских тонах еврей вопрошает о чем-то, воздев руки, поднимается с камня, обращая к тучам свои заунывные, напевные, много раз монотонно повторяющиеся слова. Потом умолкает, славно ждет, что тучи ответят. Долго молчит так с воздетыми руками, снова принимается тихо и покорно стонать и снова ждет. Внезапно дождь переходит в ливень. Укрываться и кутаться уже ни к чему, вода ручьями стекает по телу, будто ты стоишь совсем нагая. Толпа на платформе прибавляет шаг, она спешит к крематорию, чтобы спрятаться от дождя.

Молитву еврея, поющего у проволоки, заглушает шум ливня. Он снова повторяет свой вопрос в невнятном, полном отчаяния крике и застывает в ожидании, подняв руки вверх, под струями