«Там, среди шумного моря, вьется Андреевский стяг…» Хрестоматия военного моряка - Коллектив авторов

людей представлял собой нечто вроде поля, усеянного муравьиными кочками. Многие из этих кочек обратились в могилы для своих обитателей, ибо редкая могла противиться удару 5 или 7-пудовой бомбы. Блиндаж, в котором помещался штаб и канцелярия начальника бастиона был выстроен с особенным тщанием, и я не знаю сколько сотен бомб упало на него, так что можно было почти надеяться на его испытанную прочность, как вдруг в одну прекрасную ночь граната нашла-таки в каком-то углу слабейшую точку, влетела и разорвалась внутри блиндажа, побив и поранив многих. И много пало тут из наших храбрых; случались раненые и убитые даже навесными штуцерными пулями; тут между прочими был убит и лейтенант Ивашкин, отличный офицер, который, придя в блиндаж по какому-то служебному делу, только шагнул за дверь, как получил пулю прямо в лоб. На этом же месте был смертельно ранен и капитан 2-го ранга Липкин; пуля ударила его в правую сторону груди и вылетела в левую. Коль скоро услышал я о несчастье, постигшем Николая Никитича, то пользуясь правом ходить на перевязку, я поспешил навестить доброго товарища, которого по приказанию Павла Степановича положили в доме контр-адмирала Истомина, потому что на перевязочных пунктах уже не было места. Увидев меня, Николай Никитич, кажется, обрадовался, показывал мне свои раны и весело говорил, что это ничего, что он чувствует себя хорошо, и что доктор сказал, что он скоро поправится, а между тем, прежде, нежели я вошел к нему, мне уже сказали, что этот же самый доктор объявил, что рана смертельна.

Побыв несколько минут, я поцеловал страдальца последним целованием[184] и вышел поплакать за дверью, повторяя в уме слова, сказанные мне на прощанье: «Надеюсь снова явиться на свое место… впрочем, я сдержал обещание… ушел на носилках… воля Божия».

«I have done my duty I thank God for it»[185], – сказал умирающий Нельсон, также простреленный пулей.

(Морской сборник 1857, № 2, с. 357–378)

Приказ главнокомандующего сухопутными и морскими силами в Крыму. № 32 от 2 февраля 1855 г.

«Сам погибай, а товарища выручай!» – этот суворовский завет всегда помнили на бастионах Севастополя.

Товарищи! Каждый день вы являете себя истинно храбрыми и стойкими русскими воинами; каждый день поступки ваши заслуживают и полного уважения и удивления; говорить о каждом отдельно было бы невозможно, но есть доблести, которые должны навсегда остаться в памяти нашей, и с этой целью я объявляю вам:

30-го флотского экипажа матрос Игнатий Шевченко, находившийся во всех вылазках около лейтенанта Бирюлева, явил особенный пример храбрости и самоотвержения в вылазке, бывшей на 20-е января, когда молодцы наши штыками вытеснили уже неприятеля из траншей, пятнадцать человек французов, отступая, прицелились в лейтенанта Бирюлева и его спутников; Шевченко первый заметил, какой опасности подвергается его начальник, перекрестясь, кинулся к нему, заслонил его и молодецкой грудью своей принял пулю, которая неминуемо должна была поразить лейтенанта Бирюлева.

Шевченко пал на месте, как истинно храбрый воин, как праведник.

Сделав распоряжение об отыскании его семейства, которое имеет все права воспользоваться щедротами Всемилостивейшего Государя, я спешу, мои любезные товарищи, сообщить вам об этом, поздравить вас, что вы имели в своих рядах товарища, которым должны вполне гордиться.

Приказ этот прочесть во всех экипажах, батальонах и эскадронах.

Подписал: генерал-адъютант князь Меншиков

(Морской сборник, 1855, № 2, с. LIV–LV)

Сутки на Малаховом кургане. 20 мая 1855 года

Безыскусные воспоминания безвестного очевидца севастопольской страды рисуют картину происходившего в ближнем тылу обороны, если он был, этот тыл, у Севастополя. Интересен также рассказ простого матроса о Синопском сражении, участником которого он был.

Солнце еще не всходило, как мы вышли из своего домика и отправились на Малахов курган; доктор В. на дежурство, а я – ради сильных ощущений. Город спал еще, и только кое-где двигались часовые да проходили рассыльные.

Мы отправились по улицам Корабельной слободки, стараясь держаться как можно ближе к строениям, чтобы в случае опасности, например, появления бомбы или гранаты, иметь хотя какое-нибудь убежище под ненадежным кровом лачужек. Поднялись в гору между развалившихся, разбитых, расстрелянных домиков, встречая буквально на каждом шагу под ногами то ядро, то картечную пулю, то осколки бомб; место было, как видно, не совсем безопасное. На последней улице, которая опоясывает внутреннюю сторону кургана, увидали мы у одной хаты красный изорванный флаг и близ него кучу окровавленных носилок – то был передовой перевязочный пункт.

У дверей хаты была куча какого-то странного народа; костюм и лица этих людей говорили вовсе не в пользу их, так что если бы увидал себя среди такого общества не в Севастополе, а где-нибудь в лесу, то счел бы себя в большой опасности.

– Что вы за люди? – спросил я.

– Арестанты, ваше благородие, – отвечал один из них; другой поспешил прибавить, что они именно из тех арестантов, которых покойный адмирал Корнилов освободил 4 или 5 октября прошлого года, чтобы заслуживали прощение.

Я живо помню его лицо: худое, бледное, с каким-то тревожным и вместе грустным выражением; видно было, что он провел не один бурный день и не одну страшную ночь.

– Думали, – говорил он, – что мы уж и не люди, что в нас и души человеческой нет и чувства никакого нет, коли арестанты. Дай Бог вечную память и небесное царствие покойному адмиралу Корнилову! Если бы не он, до сих пор не видали бы люди, что мы тоже не звери какие… А что же, ваше благородие, вот вы изволите нас слушать, разве мы не показали 5 октября во время блендировки[186], что и мы не хуже солдат, как палил француз, шибко палил, и с моря, и с окопов. И говорит покойный адмирал, сам я слышал, ваше благородие, так близко был, говорит эдак: братцы, не отступать, не будет отступления, и не слушай, говорит, кто скажет отступать; не смей, говорит, слушать, и коли я, говорит, скажу, чтоб отступать, – убей, говорит, меня. Вот как! Сам так и сказал.

Оставив своих новых знакомых, я вошел в хату; она была совершенно пуста. Мебели было только один стол и лавки по стенам; среди комнаты на камнях лежала сорванная с петель дверь; ядро сидело в одной стене; вместо потолка была тесовая крыша, в двух местах пробитая ядрами. Здесь расположились два фельдшера со своими страшными инструментами.

Уже раздавались выстрелы; сначала вдали, потом, кажется, с нашего кургана, и