Стоп-кадр. Легенды советского кино - Николай Ирин

Его чуть экзотичную манеру держаться на сцене, съемочной площадке да и в быту было принято объяснять польским происхождением. Отец, квалифицированный инженер Игнаций Стржельчик, в Петербург из Ченстохова переселился в самом начале XX столетия. По свидетельству очевидцев, Владислав Игнатьевич иногда при случае бравировал своими корнями, подчеркнуто гордился «нездешней» фамилией и осенял себя крестным знамением на католический манер. Знаменитый «гонор» (в буквальном переводе «честь»), похоже, определял и стилевые особенности актерской игры. Артист словно отказывался фантазировать о своих героях как о тех, кто может попасть при определенных обстоятельствах в разряд «униженных и оскорбленных». Его персонажи выглядят умными или глуповатыми, предстают донкихотами или пройдохами, но никогда не поступаются честью, решительно не похожи на законченных подлецов. Этот профессионал экстра-класса, по сути, способен был сыграть «хоть черта лысого», однако такая идея ему претила, и данное обстоятельство ограничивало ролевой диапазон.

В кино, где постановщику возиться с нестандартно устроенной психикой обыкновенно недосуг, Стржельчик все-таки в полной мере не реализовался. К работе его привлекали часто, но эксплуатировали при этом давно известные, испытанные качества. В театре же успех пришел с самого начала, хотя и отличался до поры довольно странными особенностями…

В интеллигентной ленинградской семье (мама будущего актера работала в Эрмитаже) заботливо сохранялась память о детских театральных увлечениях Владислава: фотоснимки донельзя увлеченного драмкружком мальчика и через много десятилетий сигнализируют о том, что проблема выбора жизненного пути перед ним не стояла. Судьба давала характерные подсказки: ребенок с абсолютным слухом и выразительным голосом пересекался в школе с Галиной Вишневской, а в старших классах не пропускал спектаклей Кировского с участием легендарного тенора Николая Печковского. По окончании средней школы без труда поступил в студию при Большом драматическом театре, где курс набирал тогдашний худрук БДТ Борис Бабочкин (для миллионов советских граждан – киношный Чапаев). Недолго думая, тот зачислил ярко проявившего себя в первых же этюдах юношу в штат. Впоследствии, в трудные времена, Стржельчик пару раз задумывался о переходе на московские подмостки: Малый, имени Маяковского закидывали сети, заманивали, однако по зрелом размышлении чемоданы ленинградец распаковывал.

В 1940-м, как только началась советско-финская война, его призвали в ряды Красной Армии. Утром он, по собственному признанию, проходил курс молодого бойца, а вечером участвовал в подготовке программ армейского ансамбля. В годы Великой Отечественной оставался на военной службе. Часть располагалась в поселке Лисий Нос, и порой Владислав, отпросившись у командования, носил свои армейские пайки в осажденный город, на улицу Гоголя – подкормить родителей. На всю оставшуюся жизнь запомнил лаконичную мамину записку: «Папа на заводе, я в Эрмитаже». Вспоминал также знаменитого академика Иосифа Орбели, снимавшего со стен галереи картины великих мастеров прошлого и делавшего соответствующие пометки мелом. «Зачем это?» – «Чтобы, молодой человек, вернуть все строго на места после нашей победы!»

Работая над ролью архитектора Федора Валицкого в фильме «Блокада», исполнитель не нуждался в том, чтобы что-то выдумывать в поиске образного решения: стоически превозмогавших военные тяготы, не прекращавших своей подвижнической деятельности в страшных условиях войны интеллигентов он видел собственными глазами.

Доучиваться в студии БДТ пришлось уже после Второй мировой. Возмужавший, внешне очень эффектный, он совсем скоро превратился в ведущую фигуру, на которой держался репертуар. Тогдашний Стржельчик – неотразимый рыцарь плаща и шпаги. Шекспир, Лопе де Вега, Гольдони, Филдинг и Гюго – его заветные авторы. Примечателен актер и в пьесах, наполненных революционной героикой, и в горьковских драмах (трактованных режиссерами, возможно, слишком прямолинейно, в соответствии с партийными лозунгами, а не психологической традицией русского театра).

Десятилетия спустя острый на язык и порой безжалостный к коллегам Армен Джигарханян о Стржельчике той поры скажет: «Был он плохой артист, наигрывальщик, какой-то позер. До того момента, когда попал к Товстоногову!»

Не факт, что ранние работы Владислава Игнатьевича Армен Борисович видел вживую, однако в чем-то его наблюдение, вероятно, справедливо. Музыкальный, пластичный, импозантный артист отыгрывал классические роли безукоризненно – в соответствии с общепринятыми клише. У него были тысячи поклонниц, о нем писали рецензенты, его регулярно задействовали в телеспектаклях и кинофильмах. Словно бы споря с Джигарханяном, партнер Стржельчика по сцене БДТ Юрий Стоянов после смерти старшего товарища обратит внимание на его «животную органику», «готовность к огромной амплитуде».

И все-таки многочисленные природные достоинства довольно долго не позволяли ему покинуть нишу «региональных суперзвезд», выйти из категории «незаменимых профессионалов». Казалось бы, что ж тут плохого, для многих артистов подобный статус – несбыточная мечта. Он же внутренне заказывал для себя нечто большее, и фортуна наконец-то его услышала: начались чудеса, посыпались подарки судьбы, а сам артист превращался постепенно в наше национальное достояние, в Художника.

К 1956 году ему уже 35. Жизнь наладилась: положение премьера в знаменитом театре с богатыми традициями, красавица-жена и обустроенный ее усилиями быт, отменное здоровье, военное прошлое, которым можно и нужно гордиться. Большинству людей в подобной ситуации и в таком возрасте уже не суждено качественно измениться. Ему – удалось.

Пришедший в БДТ Георгий Товстоногов прежде сумел радикально преобразить Ленинградский театр имени Ленинского комсомола. По преданию, именно Стржельчик обратился к новому руководителю на общем собрании труппы со словами: «У нас очень страшный театр. Мы тринадцать худруков «съели». Ответ знаменитого постановщика вошел в анналы: «Я несъедобен». Георгий Александрович взялся за преобразования, уволил лишних, набрал новичков, пересмотрел репертуарную политику и буквально за год-другой превратил БДТ в центр художественных исканий Ленинграда, а потом и всего СССР.

Ведущий актер тоже включился в работу сразу же. Заметным его свершением стала роль Цыганова в «Варварах» по пьесе Горького, хотя, по мнению Сергея Юрского, подлинное перерождение Стржельчика случилось тогда, когда Товстоногов поручил ему сыграть Кулыгина в «Трех сестрах». «Я бесконечно полюбил этого артиста», – вспоминал впоследствии Сергей Юрьевич, пораженный тем, что человек, казалось бы, навсегда приговоренный (сообразно своей фактуре) к амплуа героя-любовника, обрел качества тончайшего психолога, склонного уже не столько к яркости сценического жеста, сколько к ювелирной нюансировке. Все коллеги Стржельчика отмечали его уникальную способность к взаимодействию, умение слушать партнера в диалоге – будто в первый раз, без малейших признаков профессионального автоматизма. «Плохо он не играл никогда!» – подытожил Юрский, однако не все были с этим утверждением согласны.

Неизменно остававшейся в тени Товстоногова постановщику Розе Сироте зачастую приходилось детализировать тот или иной образ, намеченный главным режиссером лишь пунктирно. В процессе творческого становления «нового Стржельчика» Роза Абрамовна поучаствовала основательно: индивидуально прорабатывала