Очень легкая смерть. Повести. Эссе - Симона де Бовуар

чего я боялась, — он очерствел. Даже в Мужене в этом году он показался мне далеким: рвущимся в свою клинику, в лабораторию, рассеянным и даже угрюмым. Ну уж признаваться, так до конца. На аэродроме в Ницце мое сердце сжималось из-зд этих тоскливых каникул, оставшихся позади. И если на заброшенных холмах я испытала столь жгучее счастье, то это потому, что Морис, находясь за сотни километров от меня, становился мне ближе. (Странная вещь дневник: то, о чем в нем умалчивают, гораздо важнее того, что пишут.) Такое впечатление, что личная жизнь его больше не занимает. Как легко он отказался прошлой весной от поездки в Эльзас! Однако мое разочарование глубоко его опечалило. А я сказала весело: «Излечение лейкемии, конечно, стоит кое-каких жертв». Но раньше медицина для Мориса — это были люди из плоти и крови, которым он облегчал страдания. Боюсь, что теперь больные для него не более чем «случаи». Ему гораздо интереснее познавать, чем лечить. Даже к своим близким он стал относиться как-то рассеянно — это он-то, всегда такой живой, такой веселый, в сорок пять такой же молодой, как в те времена, когда я его встретила… Я не оставила записки в передней, но я с ним поговорю. После двадцати — двадцати двух лет супружества часто многим поступаются во имя покоя. Это опасно. Я думаю, что слишком была занята девочками в последние годы: Колетта была так привлекательна, очень трудно было с Люсьенной. Я не могла уделять Морису столько времени, сколько ему хотелось. Ему следовало указать мне на это, а не уходить с головой в работу, которая теперь отрывает его от меня.

Полночь. Мне так не терпится его увидеть, погасить этот гнев, который еще кипит во мне, что я не свожу глаз с каминных часов. Стрелка не движется; я все больше нервничаю. Образ Мориса распадается: бороться с болезнями, страданием и с таким преступным легкомыслием поступать с собственной женой! Это от равнодушия. Это жестоко! Не стоит распалять себя. Хватит. Если анализы Колетты плохие, мне завтра понадобится все мое хладнокровие. Значит, надо попытаться уснуть.

Воскресенье, 26 сентября. Итак, это случилось. Это случилось со мной.

Понедельник, 27 сентября. Ну, что же. Да! Это случилось со мной. Это нормально. Я должна убедить себя, что это так, и обуздать гнев, сотрясавший меня в течение вчерашнего дня. Да, Морис мне лгал; это тоже нормально.

Он мог продолжать лгать и не говорить мне этого. Хоть и с опозданием — я должна быть благодарна ему за откровенность.

Я в конце концов уснула в ту субботу. Время от времени я протягивала руку к соседней кровати: постель была заправлена. (Я люблю засыпать раньше него, когда он работает в своем кабинете. Сквозь сон я слышу, как льется вода, чувствую легкий запах одеколона, протягиваю руку — его тело проступает сквозь простыни — и погружаюсь в блаженство.)

Громко хлопнула входная дверь. Я крикнула: «Морис!» Было три часа утра. Они не могли работать до трех! Они пили и болтали. Я села в постели:

— В котором часу ты приходишь домой? Где ты был?

Он сел в кресло. В руке у него был стакан виски.

— Три часа, я знаю.

— Колетта больна. Я умираю от беспокойства, а ты приходишь в три часа. Вы не могли работать до трех!

— Колетте хуже?

— Ей не лучше. Тебе наплевать! Конечно, когда берешь на себя заботу о здоровье всего человечества, больная дочь не очень-то много значит.

— Не будь так агрессивна.

Он смотрел на меня серьезно и немного грустно, и я растаяла, как таю всегда, когда он окутывает меня этим темным и горячим взглядом.

Я тихо спросила:

— Скажи, почему ты пришел так поздно?

Он ничего не ответил.

— Вы выпили? Играли в покер? Вы гуляли? Ты забыл о времени?

Он все молчал, с каким-то упорством вертя стакан в руках. Я выпалила наобум первые попавшиеся нелепые слова, чтобы вывести его из себя и вырвать у него объяснение:

— Что происходит? У тебя есть женщина?

Не сводя с меня глаз, он ответил:

— Да, Моника, у меня есть женщина.

(Все было голубым — и над нашими головами, и под ногами; через пролив виднелся африканский берег. Он прижимал меня к себе. «Если бы ты изменила мне, я бы убил себя». «Если бы ты мне изменил, мне не нужно было бы убивать себя. Я бы умерла от горя». Пятнадцать лет назад. Уже? Что значит пятнадцать лет? Два да два — четыре. Я люблю тебя. Я люблю только тебя. Истина нерушима. Время не властно над ней.)

— Кто она?

— Ноэли Герар.

— Ноэли! Почему?

Он пожал плечами. Конечно, я знала ответ: красивая, блестящая, кокетливая. Приключение без последствий, лестное для мужчины. Ему хотелось потешить свое тщеславие? Он улыбнулся мне:

— Я рад, что ты спросила. Мне отвратительно было лгать тебе.

— С каких же пор ты мне лгал?

Он чуть поколебался:

— Я лгал тебе в Мужене. И после моего возвращения.

Пять недель. В Мужене он думал о ней?

— Ты спал с ней, когда оставался в Париже один?

— Да.

— Ты часто видишься с ней?

— О нет! Ты же знаешь, я работаю.

Я попросила уточнить. Два вечера и еще полдня со времени его приезда. По-моему, это часто.

— Почему ты сразу не предупредил меня?

Он посмотрел на меня робко и сказал — в его голосе звучало сожаление:

— Ты говорила, умрешь от горя.

— Так говорят.

Внезапно мне захотелось заплакать. Я не умру, самое печальное в этом. Мы смотрели сквозь голубую дымку вдаль, на Африку, и слова, которые мы произносили, были только словами. Я откинулась на подушку, сраженная наповал. Я оцепенела. В голове было пусто. Мне нужно было время, чтобы осмыслить случившееся. «Давай спать», — сказала я.

Сегодня я много размышляла. (Счастье, что Люсьен-на в Америке. Пришлось бы разыгрывать перед ней комедию, она бы не оставила меня в покое.) Я была у Изабели и говорила с ней. Как всегда, она помогла мне. Я боялась, что она не поймет меня, поскольку они с Шарлем делали ставку на свободу, а не на верность, как мы с Морисом. Но это не мешало ей, сказала она мне, сердиться на мужа и порой чувствовать себя в опасности: пять лет назад она думала, он бросит ее. Она порекомендовала мне лишь одно средство: терпение. Она питает глубокое уважение к Морису. Она находит естественным, что ему захотелось любовного приключения, простительным, что он вначале скрыл его